Конкурс критиков

Номинация «Критическая статья об эмигрантском творчестве русскоязычного поэта-эмигранта»

Саша Черный

Псевдоним А.М. Гликберга (1880-1932). Родился в Одессе. В 15-летнем возрасте из-за разногласий с отцом сбежал из семьи в Петербург. Учился плохо,  взят на воспитание К. К. Роше, от которого получил первые уроки стихосложения. После двух лет военной службы уволен в запас. В 1904 г. первая публикация. С 1905 г. становится постоянным сотрудником многих издательств и журналов, публикует первую книгу «Сатиры», пробует себя, как прозаик, обретает известность. В 1906-1908 живет в Германии, где учится в Хайдельбергском университете. С 1914 – на фронте, принимает участие в боевых действиях. В 1920 г. эмигрирует, становится постоянным сотрудником русских журналов в Берлине и Париже. С 1924 г. живет во Франции. Пишет и публикуется. 5 августа 1932 г. Саша Черный  помогал соседу тушить пожар, спасая детей, и через несколько часов скончался от сердечного приступа. Был похоронен в Лаванду, провинция Вар. Могила не сохранилась.

Биография http://www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=1139

Ссылки на стихи эмигрантского периода

Кому в эмиграции жить хорошо http://lib.ru/RUSSLIT/CHERNYJ/emigration.txt

Чужое солнце, Русская Помпея http://az.lib.ru/c/chernyj_s/text_0014.shtml

Детский остров http://az.lib.ru/c/chernyj_s/text_0020.shtml

В работе над статьёй использованы тексты стихотворений из книги серии «Библиотека поэта» издательства «Петербургский писатель» 1996г.

                       Я бы сказал: «Да будет ему триумф», если бы только этот сдержанный,

молчаливый человек с печальными темными глазами и светлой

 детской улыбкой придавал триумфу какое-нибудь значение.

 А. И. Куприн

«Сероглазому мальчику, русской надежде» Саши Черного из стихотворения «С приятелем», открывающего цикл «Чужое солнце» 1921-го года, исполнилось бы в этом году сто лет, если считать его примерно десятилетним в момент диалога с поэтом. Он, этот мальчик, как  средоточие искренности и  чистоты, обещаниe истинного будущего, единственный собеседник поэта, стал для автора словно вывезенным из России залогом возвращения – мечты о возвращении – болезни о возвращении – бреда о возвращении;   залогом, который никогда и никем не будет выкуплен – ни при жизни  Саши Черного, ни при жизни мальчика (литературного или настоящего, разницы нет).

Ироничному, тонкому, горькому – Саше Черному до эмиграции не приходилось жаловаться  ни на отсутствие тем,  ни на внимание издателей. По возрасту и творческой зрелости  попадающий в славную когорту поэтов Серебряного века, по особости и пряности своего таланта, он выпадает из неё же. Кто ещё так отозвался о своих современниках, словно язык был лезвием? Кто ещё обладал столь острым зрением, словно в глаз был вставлен лазерный микроскоп?  Кому ещё  удалось составить столь  блистательное соцветие сатир, главное диво которых оказалось в том, что  и через сто лет их можно читать вместо передовиц наших нынешних  газет с актуальными событиями? Стихи Саши Черного, написанные с 1905 по1930,  даже в нашем году –  печальный, едкий, но честный ответ на очень интеллигентский, очень  общий и бесконечно русский  вздох Чехова: «Ах, как прекрасна будет жизнь через сто лет!»

Серебряный век вдыхал в своих салонах и башнях «духи и туманы» Блока, как последний кислород  fin de siècle, прятался в черно-белые домино арлекиниады  и был благосклонно расположен к таким прогнозам, как к гарантии справедливости (сам же  Саша Черный: «Уснуть без снов и, любопытства ради, проснуться лет чрез сто» или  «Тебе, через сто лет» – Цветаева).  И творчество Саши Черного можно считать настоящим посланием в будущее, сработавшим  достовернее, чем комсомольские «капсулы времени» с шершавыми приветствиями краснознамённым потомкам через 50 лет. (Одну такую должны будут вынуть из гранитного гробика на набережной Екатеринбурга в  2023-м году. Было бы честнее оставить там стишок вроде «После посещения одного Литературного общества» или «Потомков»:

         «Наши предки лезли в клети

         И шептались там не раз:

         «Туго, братцы... Видно, дети

         Будут жить вольготней нас».)

Всего через десять лет после примерки столетия наперёд, как навырост, зарекшись стать в будущем «человеком эпохи Москвошвея», повоевав в действующей армии, бежав перед приходом Красной армии из Пскова, пожив в Вильно,  в 1920-м году Саша Черный эмигрировал, нелегально перебравшись в Литву и потом в Германию. «Дьявол революций – ненасытный вурдалак,  по его определению 1921-го года, выжил туда не только его,  поэтому он сразу же  влился в литературную жизнь «русского Берлина», как потом с 1924-го г. в  литературную жизнь «русского Парижа», попутно попробовав в 1929-м влиться ещё и в ту же жизнь «русского Харбина», правда, присутствуя  там не физически, а только присылкой своих произведений.

 –В этом месте невозможно не поддаться на искус отступления. Будем считать это репликой «в сторону», которую на самом деле должны хорошо расслышать на галёрке, но только не те, о ком и рядом с кем она произносится. –

В какое же гетто отчуждённости загнали сами себя наши соотечественники, эмигранты первой волны, в Берлине, Париже, Праге, Брюсселе, Харбине, Лондоне, где они ни на миг не повернулись лицом наружу русского круга. Какой саркофаг выстроили они над оплаканной, погубленной  (вывезенной – по их терминологии), истинной русской культурой! Сколько основали журналов и газет, сколько издали на последние гроши альманахов и сборников, сколько сколотили  партий, движений, собраний, «Союзов...», «Спасений...»! и ни одно, просто ни единое лицо из титульной нации, где бы ни проживала русская диаспора, в Германии ли, во Франции ли, ничьё имя или слово не протиснулись на страницы русских дневников, мемуаров, прозы, стихов... Ни у Берберовой. Ни у четы Буниных. Ни у Куприна...  Как оберегали они свой замкнутый и заколдованный круг, как свято они верили в то, что, если уж не они, то «сероглазые мальчики» по праву вернутся в обновлённую после поругания Россию, и настанут те самые «через сто лет»...

Тяга в к возвращению, высказанная ли или категорически утаённая, но явно, как рецидив затяжной болезни ностальгии, присутствовавшая в русской эмиграции, выразилась у Саши Черного даже в  датировке стихов. Скажем правду, кто из нас,  оказавшись за границей, удерживался от соблазна поставить под свежим стихотворением скромное «Париж» или «Рим»? Мы – буковки сатир Саши Черного, мы – листики его гербария; мы всего лишь слабые лукавые существа, не чуждые графомании, и нам приятно как бы невзначай отметить то место, где нас разыскала муза. Но не избежал этого и сам автор «Сатир». Словно уверяя самого себя, что стихи, сложившиеся бог весть на каких дорогах, станут всего лишь несколькими рифмованными страницами дневника странствий перед возвращением на Родину,  он скрупулезно помечал поначалу, как флажками на карте, свои координаты по пути в ностальгию: Вильно... Кошедары... Kolpinzeе... Ahlbeck-Seebad... Берлин...

Помечал. А потом перестал. И тот, кто эмигрировал сам и понял в какой-то момент, что... ... ...  – тот знает, почему.

Увеличительное стекло, природою вмонтированное в хрусталики глаз и совесть Саши Черного, удивительным образом повернулось наоборот, словно он стал смотреть на  немецкую и французскую действительность в лупу, а на тающий в дымке эмигрантской слезы русский берег в перевернутую подзорную трубу. Всё, что прежде (и недаром!) подвергалось бичеванию, высмеиванию и рифмовалось с едким  сарказмом, отдалившись,  расстоянием смазало и скрало детали, оставив  в общем фокусе размытый абрис родного дома и  гул щемящей тоски. Уже не разглядеть было ни  «Обстановочки», ни «Пошлости»,  ни  «Мяса», ни «Сиропчика». Пошлость стала  говорить по-немецки: «... Mutti – это значит: мать. Мать в кабинке ржёт с кузеном, и купальное трико над упитанным коленом впилось в бедра глубоко» или по-французски: «А потом разбил копилку, подсчитал свои депансы, языком лукаво щелкнул и сказал, смеясь: Са-ва!»

Пейзажи европейских городов и курортов эмигрантских стихов Саши Черного вбирают в себя все мыслимые и немыслимые приметы отвращения, не говоря уже об их обитателях. «За обедом скифский боров в пиджачке à la Коко» и «нормандская баба, неподвижнее краба», похоже, населяют всё видимое пространство и приводят к таким строкам о русских людях: « В Америке, в Каире иль в Берлине они одни и те же: боль и стыд. Они – Россия. Остальное – плесень.»

Стихи, написанные после 1920-го года, разбиваются на циклы, названия которых говорят сами за себя: «Чужое солнце», «Русская Помпея», «Русский Прованс», «Детский остров» и  другие, разрозненные, рассыпанные там и сям, как  выпавшие из общего багажа случайные вещи, только сильнее подчёркивающие отчаяние вынужденного бегства. Он, когда-то яростный противник сусальных признаков обывательского уюта, вернее, обывательского понятия уюта, теперь видит в уцелевших черепках Родины трогательные символы былого счастья. Даже глиняные русские игрушки, выстроившиеся на немецкой полке («На резной берлинской этажерке у окна чужих сокровищ ряд...»), показывают: всё, что раньше служило предметом сарказма, ныне стало сокровищем, и всё русское неизменно стало магнитом, тянущим к себе до судорог. Санкт- Петербург 1910-го года («Белые хлопья и конский навоз смесились в грязную желтую массу и преют...»)  обрачивается манящей далёкой звездой в стихотворении «Мираж» 1922-го года: две девочки, с которыми лирический герой стихотворения играет в морское путешествие, отказываются плыть на Яву и  шёпотом просятся в Петроград, где «сияющей шапкой Исаакий мирàжем вставал над водой».  Трезвый взгляд человека, по праву высказывающего иронически своё мнение  у себя дома: «О, безобразная ложь русских слепцов-эмигрантов! Сладкую весть повезут французские гости в Париж...» (это стихи о том, что в России 1910-го года на взгляд издалека всё будто бы в порядке) и страстный вопрос о лжи «Во имя чего?»: «В имя чего казнокрады гурьбою бегут в патриоты? Вот имя чего как шарады приходится правду писать?» ( актуально, не правда ли? – М.Ш.) бледнеют перед вздохом поздней тоски  1930-го года об этом самом доме: «И бодрая осень протянет волнистые пряди тумана из Прованса – к далекой северной дачке...»

Стихи, написанные с прежней русской удалью и прежним талантом  наполняются новым реквизитом эмигрантского быта: «Эх ты, карт д’идантитэ, либерте-фратерните!», и в вирши прокрадывается новый «галантерейный» говорок:

       «Как над Эйфелевой башней

       В небе голубь катится...

       Я для пачпорта снималась –

       Вышла каракатица».

Каким  ветром занесло в словарь Саши Черного это советское эхо из лексикона Зощенко? Тем же, каким принесло и не совсем уж позолоченное восприятие того, что делалось на бедной родине. Хотя автор упоминает, что он из тех, кто «из своей больной любви к России не делает профессии лихой», совсем закрыть глаза на «годы красного разгула» нельзя. И рождается издевательское:

       «Но Карла Маркс сложил иной сценарий:       

       Мы все мещане, жабы без сердец,

       И лишь один всемирный пролетарий –

       Свободной этики сознательный творец.»

(Интересно, способен ли был всемирный пролетарий повторить свою столь лестную характеристику, просто не сбившись в словах?)

А «Сказку про красного бычка» (1931), по сути верлибр, нет смысла цитировать – придётся переписать от первой до последней буквы. И в прозорливости автору не откажешь: «Сталин прижимает спецов к косматому сердцу»...

И всё же... всё же...

Явно несовершенная, былая Россия уже в 1923-м году превращается у Саши Черного (как ширящиеся русские темы произведений Рахманинова, написанных после 1918-го года) в образ идеальный и даже приобретает прописную букву в нежном обращении, чего ранее  у этого зубоскала и представить себе было нельзя:

       «Прокуроров было слишком много!

       Кто грехов Твоих не осуждал?..

       А теперь, когда темна дорога

       И гудит-ревёт девятый вал,

       О Тебе, волнуясь, вспоминаем, –

       Это всё, что здесь мы сберегли...

       И встаёт былое светлым раем,

       Словно детство в солнечной пыли...»

Удивительно, но штамп на штампе этого стихотворения  с прямо таки евангельской интонацией  в начале складывается в итоге в очень точный, сфокусированный образ утраченного. Оказывается, и о клише можно тосковать, и тоска эта глубоко оправданна. И при любой «карт д’идантитэ» носитель русской тоски становится  не гражданином мира, но инопланетянином. Вот стихотворение «Каменщики» 1932-го года. Автор видит строителей, проводящих обеденный перерыв в бистро. «Словно житель Марса, наблюдаю с завистью беззлобной из угла»:

       «Никогда мы так не отдыхали,

       Никогда мы так не отдохнём...»

(Где уж тут чеховское «мы отдохнём, дядя Ваня...» А если присмотреться, то можно узнать этих людей. Это же каменщик Брюсова «в  фартуке белом», строивший тюрьму. Кто знал тогда, что свою тюрьму человек способен носить в себе?..)

Поэма «Кому в эмиграции жить хорошо» продолжает начатую тему, пародируя Некрасова, и не даёт ни единого утешительного образа. Журналист, опрашивающий эмигрантов, счастливы ли они, не получает ни одного  хотя бы нейтрального ответа, – мол, так себе, но жить можно,  – и несчастлив сам.

Но и океан ностальгии  Саши Черного омывает собою одну исключительно светлую  территорию: «Детский остров», условно делимый  на стихи о детях и стихи для детей. Стихи о детях, на мой взгляд, написаны гармоничнее и искреннее, чем стихи для детей. В них живёт подлинная нежность и любование, их отличает точность зарисовок, не удивительных  для острого взгляда прирождённого фельетониста.

Эти стихи («Приготовишка», «Про Катюшу», «Жеребёнок») улыбаются и смеются сами, а не высмеивают. А вот в стихи для детей неуловимо прокрадывается всё тот же затаённый вздох взрослой грусти, и не спасает даже улыбка. Вот стихотворение «Волшебник», автор и мальчик  по очереди превращают друг друга во что-нибудь. Наконец:

                           «...ты топнул и встал:

       «Превращу я вас в дым папиросный...»

       Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!»

Ещё принято выделять особо стихи «Мой роман», где описание объятий и  уединения с «консьержкиной Лизой» заканчивается признанием, что  «Лизе – три с половиною года», но очевидный вызов даже в названии говорит  о том, что дерзость автора была спланированной, что и лишает голос стиха настоящей задушевности. Эпатаж, прибережённый к концу, – не лучший помощник в стихах  о ребёнке. Это слишком взрослые категории.

Стихи о животных, написанные для детей, отличаются довольно грустной наблюдательностью, а часто и карикатурностью, которая больше говорит об авторе, чем об избранном им предмете. Печальные стихи «Мартышка», «Гиена», «Галчата» с едва уловимой горечью рисуют всё то же снедающее чувство несвободы и подавленного вздоха: «Эх, когда б я сам был галкой – через форточку махнул...» или: «Я грустна оттого, что сижу я, как пленница, в клетке.»

Нельзя не упомянуть, что в это же время в России с той же интонацией невыразимой грусти пытался найти боковую ветвь для творчества не эмигрировавший Пастернак («Карусель», «Зверинец») и – разумеется, совершенно самостоятельно – Заболоцкий в «Столбцах».

И вот при подведении итогов  приходит в голову, что стихи Саши Черного являют собой творчество этакого русского Чарли Чаплина, «маленького человека с большой душой». Это тот же гротеск, эскапада, печальная романтика и  романтичная печаль. При отсутствии большой формы всё его наследие (сатиры, шаржи, зарисовки,  меланхолические  или иронические заметки в рифму) даёт заметный пласт в породе русской поэзии, именовать который было бы правильнее всего так, как он сам когда-то, в 1904-м году, подписался под первой своей публикацией: Сам по себе.