ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ: "МЫ ЖИВЕМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ"

Главная Жизнь 01:01 28 Декабря 2000 200

...Когда-то давным-давно, вскоре после гибели Пушкина, другой великий поэт Евгений Баратынский писал: "Век шествует путем своим железным. /В сердцах корысть и общая мечта. /Час от часу насущным и полезным/ Отчетливей, бесстыдней занята". А через семьдесят

Напечатать

Две чудовищные войны, русская революция, тоталитарный террор, атомная бомбардировка Японии и т.п. - чего только не пережил мир в этом веке, его жертвам нет числа. И на долю России выпало бед особенно много, она пережила настоящий исторический катаклизм - и до сих пор непонятно, сумеет ли от него оправиться. Тот же Блок, приветствовавший - из песни слова не выкинешь - русскую революцию, уже в 1921 году обращался за поддержкой к памяти Пушкина: "Пушкин! Тайную свободу /Пели мы вослед тебе! /Дай нам руку в непогоду, /Помоги в немой борьбе". А Анна Ахматова, словно предчувствуя скорые непоправимые беды, еще в канун революции написала: "Думали: нищие мы, нету у нас ничего. /А как стали одно за другим терять, /Так, что сделался каждый день /Поминальным днем, - /Начали песни слагать /О великой щедрости Божьей /Да о нашем бывшем богатстве".
Осип Мандельштам в 1918 году нашел для новой эпохи подобающее ей эпическое звучание:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы -
О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
И сам Мандельштам, следуя поэтической своей совести, "в глухие годы" отваживается на настоящую жертвенность и создает стихи, за которые поплатился жизнью: "Мы живем, под собою не чуя страны, /Наши речи за десять шагов не слышны, /А где хватит на полразговорца, /Там припомнят кремлевского горца"... Русские поэты, до революции чуть ли не долгом своим почитавшие фрондировать и находиться в оппозиции к власти, понимают теперь, какое духовное "бывшее богатство" потеряла история в лице дореволюционной России. В замечательном, до сих пор малоизвестном стихотворении Михаила Кузмина "Не губернаторша сидела с офицером" (1924 г.) говорится: "Не нареченной быть страна не может./ Одними литерами не спастися./ Прожить нельзя без веры и надежды/ И без царя, ниспосланного Богом". И дальше Богородица из этого стихотворения Кузмина продолжает: "Я женщина. Жалею и злодея. /Но этих за людей я не считаю. /Ведь сами от себя они отверглись./И от души бессмертной отказались"...
Революция разрубила нашу нацию историческим тесаком; многие, слишком многие оказались в изгнании, русская культура разделилась на две половины: подсоветскую и эмигрантскую. Но в отличие от многих и многих политиков и диктаторов и у нас, и на Западе, русские литераторы, в большинстве своем "от души бессмертной" не отказались, понимая, кто сознательно, а кто и подкоркой, что "без веры и надежды" русской литературе конец, что настоящий поэт по определению не может быть сервильным циничным середнячком, что поэзия, по слову классика, "есть поручение свыше, которое следует выполнить как можно лучше". Выполнить - дождавшись полноценного вдохновения. Так что подлинное стихотворение - скорее плод откровения, а не продукт раскрученного стихослогательного умения.
... И в том же страшном 1918-м, когда, казалось, разверзлись все хляби бытия человеческого, Иван Бунин писал:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
Мандельштам, Ахматова, Клюев, Клычков, многие остались на родине и прошли - каждый свой - крестный путь до конца, чаще всего - насильственного. Другие - познали горечь эмигрантского хлеба. Марина Цветаева познала и то, и то. А Георгий Иванов - за много десятилетий до недавней канонизации царственных мучеников - вспоминал в эмиграции:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
И пусть не "благодаря", а "вопреки" - вопреки власти, тискам времени и судьбы (да и когда, собственно, бывает "благодаря"?) русская литература ХХ столетия состоялась! И не уступает отечественной литературе века минувшего - "железного" ли, "золотого" ли - как на чей вкус, не знаю. Мало того, она - в пореволюционную пору избавилась от декаданса, гнильцы, эстетизма, вывертов литературы предреволюционной. Суровость эпохи сделала поэтов серьезнее и достойнее, ушла игра, боль сделалась имманентной, незачем стало заниматься кокетливыми виньетками.
Как писал Александр Введенский в гениальной своей предарестной "Элегии": "На смерть, на смерть держи равненье, певец и всадник бедный". Русский поэт, закаленный действительным, а не мнимым "железом" века двадцатого - военным и лагерным, - вновь традиционно стал ощущать себя частью своего измученного народа. Так искусный сюрреалист 20-х годов Николай Заболоцкий в 1956 году пишет стихотворение "Где-то в поле возле Магадана", которое, как это ни странно на первый взгляд с его стороны, Иосиф Бродский называл мне как едва ли не лучшее русское стихотворение середины века. Рискуя нарушить композиционную цельность текста "перевесом" в сторону Заболоцкого, не могу, однако, не привести этот шедевр полностью - здесь для меня само средостение отечественной гражданской лирики уходящего, последнего столетия нашей эры:
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мерзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их луженых глоток.
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных.
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их.
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь ее проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга.
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа.
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой.
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
...В заметках этих названы вроде многие. Но не меньше - неупомянутых, но воистину прекрасных поэтов: Есенин, Ходасевич, Пастернак, Тарковский - ландшафт нашей поэзии ХХ века богат и разнообразен. И сулит еще, кажется, не мало ярких неожиданностей. Вот недавно вышел том лагерных и послелагерных сочинений Александра Солженицына. А в нем - сильные и пронзительные послевоенные стихи и поэмы Солженицына, которого все мы знаем как выдающегося прозаика, но чье поэтическое творчество покуда мало известно:
И теперь, возвращенною мерою
Надчерпнувши воды живой, -
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной...
Да, судя по отечественной поэзии двадцатого века, Бог был, несмотря ни на что, вместе с многострадальным нашим народом.
... О поэзии самых последних десятилетий - весьма богатой и самобытной - говорить пока рано: не хватает исторической дистанции для точной оценки. И все-таки, обобщая, следует сказать следующее.
В наши дни совершенно условно можно представить себе две, собственно, ветви отечественной поэзии. Одна - реалистическая, описательная, пейзажная, разрабатывающая характеры и весьма прямолинейно заявляющая мировоззрение стихотворца, обличительное, патриотическое или, чаще, религиозное. (Но не будем все-таки забывать, что поэзия - вовсе не филиал религии, не "бесплатное", или даже оплаченное судьбою приложение к ней). Другая ветвь - метафорическая, открывающая звуковые красоты, варьирующая музыку внутри стиха, сюрреалистическая и ассоциативная; наконец, здесь же - как вырождение - всеобъемлющая ирония и цитатность.
В действительности, конечно, все переплетено, но существует и разделение. На деле же все мы стоим перед одним и тем же вызовом маячащей на пороге эпохи.
Все вышеупомянутые выдающиеся поэты жили в те, теперь уже баснословные времена, когда, казалось, поэзии ничего не грозит, что она будет существовать всегда и читателей в России пруд пруди: дай им и ей волю - и наступит настоящий поэтический ренессанс. Причем так думали и стихотворцы, в разной степени связанные с советским режимом, и те, кто был почти подпольщиком. Только теперь, при наплыве новейших культурных технологий, отличающихся подспудной неуклонной агрессией, проясняется, что поэзия - вещь хрупкая, что она вымывается коммерческой культурой из цивилизационной духовной толщи.
Неужели лирическое творчество в новом века окажется потерянным для России? Такую лакуну в духовном и культурном нашем бытии уже нечем будет восполнить; такая потеря, естественно, повлечет за собой новый виток деградации языка, а значит, и национального духа - со всеми вытекающими для России последствиями. Тем важнее сейчас поэтам свести с приходом расход, провести вдумчивую ревизию наработанного до них.
Поэтому первое десятилетие нового века для поэзии нашей я вижу как десятилетие осмысления и выработки действенного противоядия против надвигающейся на мир техногенно-коммерческой энтропии. Круг замкнулся: мы возвращаемся к провидческим строкам Баратынского, открывшим эти заметки.

Напечатать

Жизнь 00:04 / 19 Апреля 2024 5698

Итак, она звалась «копейкой»…

В этот день в 1970 году с конвейера сошел первый ВАЗ-2101

Артем Скворцов

Труд

19 апреля 1970 года со сборочного конвейера Волжского автозавода сошел первый автомобиль ВАЗ-2101, прозванный в нашей стране «копейкой». Советскому человеку эта машина, прототипом которой являлся итальянский «Фиат-124»,...