ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2015. Конкурс эссеистов «Поэзия и внутренняя эмиграция»

Женщины в английских садах

«Английские сады – это то, на чем Англия держится.»

Лидия Григорьева

My tread is to the same illusion bound,
Here, tall and damask as a summer flower

Вита Сэквилль-Уэст

Я брожу по усадьбе Сиссингхерст, где когда-то жила, писала, растила цветы и сыновей Вита Сэквилль-Уэст, высокая, черноглазая, в мужской шляпе, полу-испанка, жена дипломата и сафистка, по ее собственному признанию, «вышедший из моды» поэт. Подобно Цветаевой, она в юности любила Ростана. (И, забегая назад: поэт Юрий Айхенвальд когда-то переводил «Сирано де Бержерака», и его жена, моя школьная учительница Валерия Михайловна Герлин, рассказывала, как на премьере спектакля она околдовала исполнителя главной роли, и строка «Я умру, как на свете всегда умирают поэты» вдруг прочиталась «Я умру, как в России всегда умирают поэты».) Свою двойственность Вита с детства воспринимала как англо-испанство: это юная английская Вита в 1913 году вышла замуж за дипломата Харольда Николсона. Пять лет спустя проснулась и испанская сторона, разбуженная романом с другой писательницей - Вайолет Кеппель; в романах с женщинами Вита называла себя Джулиан, Дэвид или Митя. Вайолет Кеппель звала ее «Митя» и писала, что они родились на 2000 лет раньше или позже, чем следовало. (Возможно, всего на каких-нибудь сто лет раньше: в 2012 году лондонская социальная работница, отославшая дочь латвийской журналистки Лайлы Брице на насильственную адоптацию, отметила: «Лайла не хочет, чтобы ее дочка досталась гомосексуальной паре, потому что она не признает ценностей, на которых основано наше общество.») В конце концов, Вита и Вайолет сбежали во Францию, и их мужья прилетели за ними на частном самолете. Вита вернулась в Сиссингхерст – к мужу и сыновьям. Свою жизнь в Сиссингхерсте Вита описывала так: « Когда наступают сумерки, я вхожу и пишу книгу, которую я пытаюсь написать... и тогда я действительно ощущаю себя самой собой в своей башне, взаперти.»

Это она, Вита, послужила Вирджинии Вульф вдохновлением для написания «Орландо».

Живущей в Лондоне Лидии Григорьевой – поэтически – достался сад, не доставшийся Марине Цветаевой: «она просила лишь сад под старость / она просила – а мне досталось.» Странно, что в юности, когда хотелось «за всех страдать под звук органа», Цветаева просила о смерти в семнадцать лет. Уже только потом, когда ранней смерти не случилось, она попросила «сад на старость лет». Конечно, для Цветаевой сад в любой стране был бы всего лишь альтернативой тому свету – островом, куда «из какой людской среды Быть вытесненной — непременно — В себя, в единоличье чувств»... А какой город Цветаева любила? Москву, где «зарей в Кремле Легче дышится -- чем на всей земле»? Прагу?

В октябре в Праге, сразу же после конференции, на которой выступали униженные и оскорбленные родители и адвокаты, мы потащили Лайлу в музей коммунизма – отвлечься. Потащили – прямо вместе с чемоданом; в музей с плакатом огромной оскалившейся зубастой матрешки. Отвлечься нам удалось: как только рядом не оказывалось никого из служителей музея, мы как безумные бросались фотографироваться с экспонатами: статуи Ленина, старый советский магазин с деревянными счетами, класс с исписанной мелом доской, особенно комната допросов. Все было очень дружно и легкомысленно, а поссориться мы успели только во время фильма об истории Чехословакии и борьбы с коммунизмом.

- В СССР, - Лайла покраснела от гнева и как же я этого не понимаю? – не было насильственной адаптации.

- Нет, не было – просто расстреливали родителей, и дети оставались сиротами.

Может быть, для кого-то это было давно, но для меня, воспитанной в герлинско-айхенвальдовском кругу, все это было такой же недавней реальностью. Так ведь и писал Айхенвальд в «Поэме о любви»:

«Покуда мы росли,

Великий Сталин

Успел убить враждующих отцов...»

Я узнала о том, что фильм Кена Лоуча «Божья коровка, улети на небо» был снят в 1994 году – более двадцати лет назад. В фильме многодетная английская мать ведёт бесконечную и безжалостную борьбу за своих детей с социальными службами. «Почему, почему же вы это допустили?» - спрашиваю я у англичан. «Почему никто не восставал, никто не шел к парламенту, в конце концов, на Трафальгарскую площадь?» У нас же все уже было – неважно, что именно, но зло, против которого оставалось только выйти на площадь. Я рассказала англичанам про август 1968 года – про то, как люди вышли на Красную Площадь. Мне на это ответили: «Но их же было много?» «Много – сколько, как Вы думаете?» «Тысяча?» «Сто?» Нет – их было восемь, но они, вероятно, знали ответ на вопрос Галича «Сможешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?» Как мне объяснить англичанам, что значат слова “Can you come to the square? Dare you come to the square?” Что значит:

«Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы — поименно! — вспомним всех,

Кто поднял руку!..»

Для них – и для себя - я перевела эту строфу на английский язык:

“We won’t forget their stupid games,

Their bored behaviour!

We will remember all the names

Of those in favour!..”

Но вспомним ли? Или будем думать, что «может, и правда царевич в падучей / наткнулся всем горлом на собственный нож?» ...»?

Трафальгарская Площадь? Лондон? Несколько лет спустя после своего единственного посещения Лондона Цветаева поделилась впечатлениями о поездке с Ходасевичем: «Есть три возможности познания.

Первое – под веками, не глядя, всё внутри, – единственное полное и верное.

Второе – когда город рассыпается, не познание, а незнание, налет на чужую душу, туризм.
Третье – сживанье с вещью, терпение от нее, претерпевание, незанимание ею, но проникновение ею.» То есть Лондоном можно проникнуться, можно его претерпеть, вытерпеть.

Лидия Григорьева – (наверное) о Лондоне:

Если я не помню роду-племени
и коверкаю житье-бытье,
значит потерялась я во времени
и пространство обживаю - не свое.

Вирджиния Вульф, ушедшая из жизни за пять месяцев до Марины Цветаевой, презирая английские социальные структуры и политику, много писала о своей “Englishness”. По словам ее биографа Хермайоне Ли, внутри – ее приглашали, и она приглашала. Снаружи – она бродила анонимно, смотрела, собирала, поглощала «жизнь». «Ходить одной по Лондону- это величайший отдых», писала она в дневнике. Ее Лондон раскрошился (в романе «Волны» – по странному совпадению, так же, как цветаевский Лондон «рассыпался на собственные камни, из которых был построен».

А мы пока что стояли в Лондоне в пикете у семейного суда: я - только с двух часов дня, более усердные - с самого утра. Я разговаривала с английской правозащитницей Maggie Tuttle, потом - с латвийскими журналистами, затем, расслабившись и проголодавшись, начала что-то запихивать себе в рот, когда вдруг раздался Лайлин крик (scream): "They did not get the adoption order!" Дальше мы обнимались, держали кофе, беседовали с героем-послом и с талантливым барристером... Потом с одной из Лайлиных подруг мы обсуждали значение пятого марта для нашей истории. Вспомнился рассказ Айхенвальда, когда-то мне подаренный и заканчивающийся 5 марта 1953 года в ленинградской тюремной психбольнице, где он и узнал о том, что "Кабысдох" - сдох. Добрее этой фразы, писал Юрий Александрович, я ничего не слышал (цитирую, увы, по памяти). В 1953 году меня еще не было - хотя были близкие мне люди. Лайлин крик "They did not get the adoption order!" стал самым добрым услышанным мной криком.

В этом мире все связано: время и расстояние, отъезд, не-отъезд и возвращение. Когда Наум Коржавин уехал в эмиграцию, Айхенвальд посвятил ему стихотворение о своем не-отъезде:

То ли тяжкие вериги,

То ли западня,

Ненаписанные книги

Держат здесь меня.

И что такое – внутренняя эмиграция? Уход куда? По Айхенвальду:

«Мы в магазины, в телевизоры уйдем,

В объятья женщины, в науку, черт возьми!»

В английский сад? В серость лондонских судов... Потому что кто же помешает царевичам, натыкающимся всем горлом на собственные ножи?

От пули, от боли, от горького хлеба,

От сладкой свободы, от умных людей...

Ах, как ядовит этот нищенский жребий:

Незваный. Свободный. Ненужный. Ничей.

А, только и дела: нечаянный случай, -

Отчаянный, сучий, концов не найдешь...

А, может, и правда царевич в падучей

Наткнулся всем горлом на собственный нож?»

Юрий Айхенвальд – «Памяти Александра Галича»