Конкурс поэтов-эмигрантов

Номинация «ТАМ»

Чёрная вдова

На Екатерининском канале,

В марте, возле Храма на крови,

Говорят, прохожие видали

Женщину, лишённую любви.

Жмутся обыватели в опаске:

Призрак не касается земли,

Не лицо – но гипсовая маска,

След на шее синий от петлИ.

Женщина ли, девочка седая –

Достаёт платок из рукава,

И на снег неслышно выпадает

Паучиха – "чёрная вдова”.

Вот другая, третья, – нескончаем

Их поток и неостановим –

Безнадёжен жребий и отчаян

Женщин, отлучённых от любви.

Показалась царская карета –

Сжала бомбу влажная рука  –

Не сдержать убийственного света

После взмаха белого платка.

Нет, не опускай платок, не надо!

Где любви спасительной слова?..

Но в метро сжимает детонатор

Немезида – Чёрная вдова.

Мир Секонд Хенд

Здравствуй, Питер!

Встречающих серые лица.

Таможенник горд, сам себе монумент.

Щедра на биллборды вторая столица:

"Петровская водка – нам есть чем гордиться!".

"Добро пожаловать в Мир Секонд Хенд!"

Мир второсортный подержанных платьев,

затасканных истин, потерянных братьев,

потёртых мужчин и потрёпанных женщин,

облупленных стен и замазанных трещин,

поношенных слов и вторичных любовей,

заброшенных снов и отживших сословий,

несбывшихся мечт и прокисших стремлений,

достоинства, бывшего в употребленьи,

заржавленной национальной идеи,

заложенной эллином и иудеем,

залатанной кое-как, сгоряча,

и совести, явно с чужого плеча.

Так вот где живешь ты теперь, соплеменник,

отдавший Мир Полдня из Братства Кольца

за странный Сарракш, оболваненный пленник,

не осознавший ещё до конца,

что крепко схватила за душу рука,

клешня-невидимка Адамова рынка,

и душит материей, исподтишка,

(да так и задушит, наверняка).

Мир Секонд Хенд обманчиво светел,

в нём задуматься нет объективных причин,

его обитателям даже не снится,

что другая, невидимая десница

уже начертала и Мене, и Текел,

и дописывает Упарсин...

Номинация «ЗДЕСЬ»

Женевское

Женева. Пятница. Безлюдно.

Обсели голуби карниз.

Коты вылизывают блюдо

в кафе Terrasse le Paradis.

В карман засовывая галстук,

третьеразрядный дипломат

седлает байк, а встречным галсом

ночные бабочки летят.

Темнеет. Прочь спешит прохожий.

Набросил облако Монблан.

Спит на скамейке чернокожий,

лицом на Пушкина похожий,

и бьёт из озера фонтан.

Дальше – Silentium

Лампа

стеклянным куполом

цвета былой бирюзы

(в ярь-медянку состарившейся),

накрывшая видимый мир,

Алладинова лампа

на лапе

из матовой бронзы,

с лицом Лао Цзы,

из читального зала в стиле ампир –

составившая

компанию

живому комочку из пуха,

под ухом

тихо грассировавшему

беспечно

круг расширившая

бесконечно

тёпло-уютного

света...

Где ты?

Это –

реминисценция.

Это –

другой,

прогнувшись дугой,

ловит лапой, спиной, ногой

и пушистым, урчащим боком

струи микро-сирокко

тихо журчащих потоков

компьютерного scientia

из вентилятора лакированного лэптопа –

под холодеющей люминесценцией

моей настольной нано-вселенной,

что неизменно

точно,

так медленно

и неуклонно

стягивается

в точку.

...

Дальше – Silentium

Номинация «ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР»

Трансатлантическое

Прибываю

в нью-йоркский

аэропорт JFK

из Лас Вегаса

по расписанью,

как мёртвый жокей

оседлавший Пегаса,

отведавший славы,

но потерявший

надежду

на воскресенье.

Пребываю

между

явью и навью,

между

"I love you”

и "я люблю тебя

нежно”,

между

чашами

двух океанов

брежу

далью безбрежной,

подплывая

к набережной туманов.

Прибиваю

прибоем к берегу

тело своё

тюленье

времен застоя

(избегая

внимания

жёлтой прессы), и

оберегом

повисну на твоей шее:

средство простое,

но, пожалуй, первейшее

от депрессии.

Los Caprichos. На посошок

Гостиничный номер, пропахший мышами,

Помпезного плюша замшелая роскошь.

Ты смотришь глазами, но видишь – ушами:

Шевелится что-то на кресле напротив.

На лампе волшебную кнопку нашаря,

Шагреневой тени смутишься вопросом:

– Что, свет – не мешает? – Нет-нет, не мешает...

Шуршанье в углу. В одеяньи неброском –

Колышется, щуплая, жалким наброском

Шишига болотная, бледная немочь:

– Пошто воротился? – тебя вопрошает.

А что ей ответишь? Ответить непросто.

– На кой притащился на прошлого пустошь? –

И жвалы старушечьи жамкают немо,

Слезятся глазёнки – прищурились остро.

Ощерившись, ждёт. А ты медлишь с ответом,

Как врач у постели смертельно больного...

Ущербная память дырява, как ветошь,

Едва прикрывает изъеденный остов.

Река размывает оставшийся остров.

Он – лишь накануне чего-то иного.

Паромщик, из фляжки хлебнув – утешает:

– Ты – в царстве теней, дух же – невоскрешаем.

А что до души – так не знаешь – душа ли

В тебе шебаршится, иль нечисть какая?

Что медлишь, болезный? Тебя Навзикая

Не вытащит, словно Улисса шального,

Из пены прибоя. Персидские шали

Княжне не подаришь ты больше, товарищ.

Пропавший ковчег и завета скрижали

Уже не отыщешь. Не надо печали.

Ну – на посошок? И, пожалуй, – отчалим.