Владимир Набоков (22 апреля 1999 г., Санкт-Петербург – 2 июля 1977 г., Монтрё, Швейцария) – всемирно известный писатель, создавший произведения жанрах на русском, английском и французском языках. В апреле 1919 навсегда покинул Россию и создал в Европе до отъезда в Америку в 1940 году семь русских романов, рассказы, пьесы, критические статьи и стихотворения, в них наиболее ярко раскрылась его тоска по родине и русскому языку, утрата которого в связи с переходом на английский явилась для писателя личной трагедией. Тем не менее, стихи на русском В. Набоков продолжал писать до конца жизни, итоговый сборник «Стихи» (1979) вышел уже посмертно. Его немногие английские стихотворения проникнуты той же темой ностальгии по утраченному раю детства, тоской по родным берегам Оредежи и Невы, признаниями в любви русской речи.

Стихи Владимира Набокова книги: Набоков В.В. Стихотворения. Новая библиотека поэта. Гуманитарное агентство «Академический проект». Спб, 2002.

Изгнание в «потусторонность»:

мотив бессмертия в поэзии Набокова-Сирина.

«Потусторонность» - материя набоковского изгнания и творческих грез. Впервые это определение основной темы писателя появилось в предисловии Веры Набоковой к посмертному сборнику «Стихи»: «хочу обратить внимание  читателя на  главную тему Набокова. Она, кажется, не была никем отмечена, а между тем ею пропитано все, что он писал;  она, как некий водяной  знак, символизирует все его творчество. Я  говорю о "потусторонности",  как он сам  ее назвал  в своем последнем  стихотворении "Влюбленность"… Но ближе всего он к  ней  подошел  в  стихотворении "Слава", где он определил ее совершенно откровенно как тайну, которую  носит в душе и выдать которую не должен  и не может.

Этой тайне он был причастен много лет, почти не сознавая ее, и  это она давала  ему  его  невозмутимую жизнерадостность  и  ясность даже при самых тяжелых переживаниях и делала  его  совершенно неуязвимым для  всяких самых глупых или злостных нападок».

В книге «курсив мой» Вера Берберова назвала Набокова «поверженным изгнанником рая, куда возврата ему нет». Трагедия изгнанничества сотворила этого фантасмагоричного писателя, породившего нового читателя и обогатившего мировую литературу новым художественным методом и бесчисленными идеями-приемами.

Диалектика ада и рая – это счастье быть свободным художником, не зависящим от социального заказа – и трагедия умирания и отказа от языка; потеря читателя и невозможность вернуть в Россию стихами – и причастность тайнам мироздания вне обыденного сознания. Набоков одновременно здесь и там, перенеся в изгнание любимого Пушкина и все пространство русской культуры и воскрешающий безнадежно утраченный рай детских воспоминаний. Он провозвестник литературы модернизма в прозе и традиционалист в стихах, с одним существенным «но» - декларируя приверженность классической традиции и получив прозвище «поэтического старовера» (Г. Струве) в молодости, в зрелом поэтическом творчестве он обрел неслыханную свободу, совмещая классический стиль и новаторство, поэт создал шедевры, в которых он отходит от правильной метрики и рифмовки. Многие стихи Набокова созданы от имени его двойников – Фёдора Годунова-Чердынцева, Василия Шишкова, Вадима Вадимыча из романа «Смотри на арлекинов». Все они – самостоятельные авторы! Как отметил литературовед М. Лотман, еще в советские годы сумевший опубликовать исследование о «неизвестном» Ф. Годунове-Чердынцеве, стихи набоковских персонажей имеют иную стилистику и художественную ауру. Таков протеизм Набокова-Сирина, обращавшегося к истокам клинописи птичьей речи. Набоков словно предсказал свою поэтическую судьбу в позднем рассказе о забытом поэте «Василий Перов». Порой возникало видение о возвращении, желание «Славы»:

«…И виденье: на родине. Мастер. Надменность.

Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой

перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность

европейская. Дача в Алуште. Герой».

В конце пятидесятых на родине строки о Набокове собирались даже включить в учебнике по литературе, упомянув о нем как писателе третьего ряда, критикующую буржуазную действительность, несчастного в оторванности от грандиозных свершений в СССР. Но грянула «Лолита», и путь домой всемирно знаменитому американскому писателю, сыну лидера партии кадетов, при советской власти был заказан. В страну изгнания можно вернуться «Паломником» – во снах и в стихах, где была нескончаемая перекличка с Золотым и Серебряным веком:

О, как потянет вдруг на яркую

чужбину, в дальний путь,

как тяжело к окну прошаркаю,

как захочу вернуть

все то дрожащее, весеннее,

что плакало во мне,

и – всякой яви совершеннее -

сон о родной стране.

В стихотворении «Билет» Набоков предвкушал неповторимый миг возвращения на родину: «И есть уже на свете много лет / тот равнодушный, медленный приказчик, / который выдвинет заветный ящик / и выдаст мне на родину билет». В стихотворном фельетоне Демьян Бедный зло пошутил над сиринской мечтой: «Что ж, вы вольны в Берлине «фантазирен». / Но, чтоб разжать советские тиски, / Вам, и тебе, поэтик белый Сирин, / Придется ждать... до гробовой доски». В чем-то кремлевский идеолог оказался прав – пространство эмиграции, пушкинского «одиночества и свободы» (Набоков) оказалось спасительным.     

Многие стихотворения Сирина посвящены поэтам или людям, ушедшим из жизни и общению с ними – в пространстве полузыбкой яви («Пир», «На смерть А.Блока», «Вечер на пустыре», «Санкт-Петербург – узорный иней…», «Сновиденье», «Пасха», посвященное памяти отца), когда лирический герой в особом состоянии преодолевает границы между мирами. Что такое Вдохновение? Вдруг неожиданно стало видно сразу во все концы света – восклицает Гоголь. Это удивительное ощущение, когда мир воспринимается как единая пульсация в любой точке пространства и времени, знакомо поэтам. Владимир Набоков назвал это свойство сознания «космической синхронизацией». В романе «Дар» Федор Годунов-Чердынцев, отправляясь в Берлине на свидание с полу-Мнемозиной – Русской Литературой - внезапно ощущает, что материя не имеет границ, «вещественных изоляторов» перед его взором. Память и воображение разрешают ему на мгновения отправиться в Россию и любую точку мира:

За пустырем, как персик, небо тает:

вода в огнях, Венеция сквозит, -

та улица кончается в Китае,

а та звезда над Волгою висит.

О, поклянись, что веришь в небылицу,

что будешь только вымыслу верна,

что не запрешь своей души в темницу,

не скажешь, руку протянув: стена.

Поэт Георгий Иванов (1894-1958), один из непримиримейших врагов Владимира-Набокова при жизни, не раз вызывавший его на литературную дуэль без правил, писал о всеохватных снах в стихотворении, посвященном поэту и литературоведу Владимиру Маркову:

Полутона рябины и малины,

В Шотландии рассыпанные втуне,

В меланхоличном имени Алины,

В голубоватом золоте латуни.

Сияет жизнь улыбкой изумленной,

Растит цветы, расстреливает пленных,

И входит жизнь в Коринф многоколонный,

Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных.

В упряжке скифской трепетные лани –

Мелодия, элегия, эвлега…

Скрипящая в трансцендентальном плане,

Несмазанная катится телега.

На Грузию ложится тьма ночная.

В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.

…И лучше умереть, не вспоминая,

Как хороши, как свежи были розы.

Книгу прозы Георгия Иванова «Распад атома» (1938) её рецензент Ходасевич назвал поэмой. И «Распад атома» и «Парижская поэма» (1943) Набокова пронизаны зияющими ветрами книг Владислава Ходасевича «Тяжелая лира» и «Европейская ночь». Их строки,  перекликаясь метафизическими и тематическими узорами-прозрениями,  создавались в мучительной попытке определить место человека в бытии, разорванном войной и эмиграцией, когда «Ни жить, ни петь почти не стоит / В непрочной грубости живем» (В. Ходасевич). Следуя пушкинским заветам – «Ты сам свой высший суд», – жил и творил соратник Набокова Владислав Ходасевич, сознаваясь: «Да, меня не пантера прыжками / На парижский чердак загнала. / И Вергилия нет за плечами, – / Только есть одиночество – в раме / Говорящего правду стекла».

В «Парижской поэме» Набокова можно прочесть пародию на прозу Георгия Иванова, в которой по-иному развиваются темы: «"Цветная спираль в стеклянном шарике - вот модель моей жизни"» («Другие берега») или набоковского сострадания представителям догорающей русской эмиграции: «И подайте крыло Никанору, Аврааму, Владимиру, Льву – / смерду, князю, предателю, вору: / ils furent des anges comme vous» . Диалектическая «спираль» Г. Иванова – это «штопор», падение в бездну: «Наши отвратительные, несчастные, одинокие души соединились в одну и штопором, штопором сквозь мировое уродство, как умеют, продираются к Богу». Прихотливое и дробящееся авторское сознание – или набоковского персонажа, от лица которого создана «Парижская поэма», словно спародировано Г. Ивановым в зеркальном отражении спиралевидного времени: «Ох,  это  русское, колеблющееся,  зыблющееся, музыкальное,  онанирующее сознание.  Вечно кружащее  вокруг  невозможного, как  мошкара вокруг свечки. Законы жизни,  сросшиеся с  законами сна. Жуткая  метафизическая  свобода  и физические  преграды на  каждом шагу. Неисчерпаемый  источник превосходства, слабости, гениальных неудач. Ох, странные разновидности наши, слоняющиеся по сей  день  неприкаянными  тенями  по  свету: англоманы, толстовцы, снобы русские –  самые  гнусные снобы мира, – и разные русские  мальчики, клейкие листочки,  и  заветный русский  тип,  рыцарь славного ордена  интеллигенции, подлец с болезненно развитым чувством ответственности».

 «Распад атома» – свидетельство распада магического кристалла языка. Возможно, в свое время Г. Иванов прочитал стихотворение Набокова «Формула» о развоплощении посредством некоего метафизического перегонного аппарата: «Сквозняк прошел недавно, / и душу унесло / в раскрывшееся плавно / стеклянное число». Таков и герой «Распада атома»: «Уже  не  принадлежа жизни,  еще не подхваченный  пустотой...  На  самой грани. Он раскачивается на  паутинке». Далее – возможен выход к теме пушкинского «Пророка», пересотворения по образу и подобию Слова. Но Г. Иванов и его герой – или антигерой – не совершают подобного. Набоковский «пророк» обогащен страшным, небывалым доселе опытом, когда язык родины, «божественный глагол» (Пушкин) становится ему недоступным. И вместе с тем в набоковских стихотворениях «Поэты» и «Парижской поэме» явствен мотив возможности грядущего воскрешения, возвращения в рай детских воспоминаний, ибо повторяющиеся узоры счастья, как водяные знаки, стереть невозможно.

Тема узоров судьбы, «персидского ковра» («Другие берега») времени, продолжилась и в английских стихах Набокова, они своего рода палимпсест его прежних стихотворений. "Exile” – «Изгнание» – написанное на английском языке, по отзыву Эдмонда Уилсона, лучшее набоковское англоязычное стихотворение, где упоминаются «проклятые поэты» и земля катастрофы – Франция или Фаэтон (в оригинале страна на «Ф» - «забыть» или «прощание»). Стихотворение возможно также перевести помимо «Изгнания» – «Потусторонний», что в перекличке слов русского языка напоминает заглавие романа Альбера Камю «Посторонний». Примечательно, что его можно одновременно прочесть как написанное амфибрахием (его изначальное название), так и ямбом. Оно описывает поэта-профессора в американском кампусе, в чьем образе угадывается Набоков, читавший лекции по французской литературе:

Изгнанник из Франции – верно, поэт:

небрит, угловат, чуть прозрачен на свет,

  но вы разглядите его

спешащего в кампус, при яркости дня,

и в буре, когда он от гнева дождя

укрылся строкою Гюго.

О ветер, таинственной синью залей

и эту седую листву тополей,

и прошлое, и перемиги

красоток, и ножки, что шествуют сквозь

поэта, подобного духу, и врозь

несомые в будущность книги.

Верлен славный лектор, а где же Бодлер,

явивший величья и славы пример,

в бельгийском аду заточён?

Плющ в сон устремился, изгнанье воспев,

листва вспоминает прародину с «эф» –

то Франция иль Фаэтон.

Он в тело свое будто в тень погружен,

потомок еще не восставших времен,

  взыскуя язык нелукавый.

Автограф на стуле, в Булонском лесу,

застывшем средь прочих – как трон на весу,

и некий – пленённый канавой.

(Перевел с английского А. Филимонов)

Пустой стул, лишенный раскоронованного чтеца без зрителя перед эстрадой, и забытый, «плененный канавой», отсылают к авторскому возгласу в «Парижской поэме» в тоске по читателю:  «…сердцу хочется "автора, автора!". / В зале автора нет, господа».

Ибо птица Сирин выпорхнула в иное измерение, где её ждут безграничная творческая свобода и ответственность перед встречей с «будущим читателем»:

Я без тела разросся, без отзвука жив,

и со мной моя тайна всечасно.

Что мне тление книг, если даже разрыв

между мной и отчизною – частность?

Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,

но под звезды я буквы подставил

и в себе прочитал, чем себя превозмочь,

а точнее сказать я не вправе.

Не доверясь соблазнам дороги большой

или снам, освященным веками,

остаюсь я безбожником с вольной душой

в этом мире, кишащем богами.

Но однажды, пласты разуменья дробя,

углубляясь в свое ключевое,

я увидел, как в зеркале, мир и себя

и другое, другое, другое.

                          «Слава»