Конкурс поэтов-эмигрантов

Номинация «ТАМ»

Побег из провинции

Дорога за город скатертью отказывается стелиться.

Каждый день - наказание за какую-такую провинность?

Это правда, что пророки обычно рождаются в провинции,

Но к зрелости все же перебираются в столицы,

А иначе - затянет! - улыбаются деревянно

Пропечатанные ею фасы, профили угрюмы.

Посмотри, как просвечивают сквозь костюмы

Пролежни, заработанные на ее диванах.

Провинция проявляется, как снимок со Дня Города на фотобумаге,

Как шкафные пятна на парадных сорочках,

Как окисленный укус на яблочной спелой щечке,

Как волнение в день завоза новинок в универмаге.

Здесь вино на просвет не искрится; немыслимо

Отыскать искры сдвигов  в общественном мнении.

Провинция ежеутренне приговаривает к смерти - терпение! –

И ежевечерне объявляет амнистию.

Приговоры вонзаются в прохожие спины.

Прорицатели будущего не вдаются в подробности.

Провинция пришпиливает к точке на глобусе

Почище булавки в брюшкE стрекозином  -

Но привыкаешь к ней, как к диализу.

Не наплачешься в жилетку, надетую предусмотрительно.

В отпуск вырвавшись, вывозишь также провинцию

В говорке, и во вкусах, и в реестре пристрастий.

Нарастивши смелости, объявив об отъезде

И в столицу въехав в соответствии с планом,

Все равно потом - распаковываешь чемоданы,

И провинция образуется на новом месте.

Заменяющие учителя

их как будто выпускали по госту

стандартно пустые глаза

отводимые

чтобы не просочился наружу

страх

предательские трещины

на кожзаменителе их бедных портфелей

с тощими животами

вытертые воротнички стопанные каблуки

женских туфелек

проверяли сидение стула

привычным жестом

голову набок

склоняли над бутербродом

крошки стряхивали за окно

помню

затекающую в морщинку помаду

влажные руки

капли пота

Номинация  «ЗДЕСЬ»

Cul-de-sac

Время искривляется в ларечках cul-de-sac'ов:

посетитель вечно одинаков,

девушки меняются - отращивают вторые подбородки,

животики оттопыривают оборки передничков коротких,

краска линяет с личика.

Их журавлиная перекличка

(клише, но мне лично слышится особый, журавлиный клекот)

все глуше - нынче их занимают не местные склоки,

не новые бойфренды, а налоги,

вечеринки для одиноких,

не ужин в складчину, а сапоги на слякоть.

Посетитель знает по опыту - скоро слягут

обе, или страх прогерии прогонит одну из них прочь.

Cul-de-sac высасывает и точит.

Зайдешь через месяц - в магазине сидит одна,

и проросла сорняком у корней седина.

Записки из ураганных дней

Я пишу вам из последней комнаты,на дверях которой крупно выписано от руки   

слово "Женщины"- поперек плаката,

приглашающего на факультатив

"Искусство после наступления темноты".

Темнота наступила.

Вода наступает. Искусство покидает посты.

Последний свет излучая,

телефоны, наши мобильные квазиплоты,

быстро теряют контакты.

Наберешь- и гудки, гудки.

Те, кто открыл в себе жабры, давно уплыли в ночь.

Мир съежился до размеров детского одеяла.

Тут уже никому не помочь,

а ведь еще час назад призывали нас, ругаясь и проклиная,

умоляя не проплывать. Я и забыла, что бывает нужно так мало.

Двадцать семь взрослых и всего одного, не насытившегося летом,

pебенка еще удалось спасти, но это

племя обречено.  Я и не знала, как нас мало.

Я пишу при свете неведомо чего,

я пишу светом.

Листья в окне мелькают, как поезда.

Времена года распадаются на фрагменты.

Рок сюда врывается грубо, как медсестра,

раскладывающая под металлическим светом инструменты

среди краткого больничного сна.

Я пишу вам с последнего незатопленного островка,

с последней смены перед посадкой в шлюпку без названия.

Родом из семьи, не верящей в Погоду,

я всплыла

в прибежище, получившем бы звание

Убежища Года,

если б не отсутствие комитета,

оные премии присуждающего

оставшимся на плаву.

Вот уже сутки, как я живу

в доме Ветра,

где во все горло могу последнюю песенку распевать,

пока хозяина нету дома.

Он работает над разрушением всего знакомого,

вырывает с корнем все, у чего хотя бы предположительно есть память,

что старше, скажем, ста лет, не позволяет впитываться слезам забвения,

текущим по снесенным городам,

туннелям, дорогам, домам и растениям,

выключает свет,

задувает недописанное стихотворение,

зали.... .....вод

.....................................

.........................

...........оре .....   .....ять

New York, 10.2012

Номинация “ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР”

Симбиоз. Нью-Йорк

Я не ошиблась, сюда приехав:

Всего каких-нибудь четверть века,

и город привыкает ходить на поводке,

носить поноску, прижиматься к ноге,

подавать по команде лапу,

ластиться кроликом, выведенным в неволе,

наполнять мои шляпы, когда я позволю,

дрессированной змейкой сворачиваться в кулаке.

Он никогда не спутает меня с другими

и научился-таки проговаривать мое имя.

Он прислушивается ко мне внимательней, чем я к нему,

раскрывается передо мной по-всякому,

но и я к нему привыкаю,

довольно беспечно скольжу по краю.

Это мое сердце краснеет на популярном плакате.

Каждое утро  - в новом платье,

над кварталами его порхаю

на невидимом миру канате.

Сохранившая двоемирие нахалка,

озерком укладываюсь в центре парка.

Я готовлюсь к нему с утра, как студент к экзамену –

он главным блюдом выносится на знамени.

Я  рекой протекаю в его каменном рукаве.

Добавляю свою капельку в коктейль кровей.

Он сопит  и лижется жарко.

Это иллюзия, что я осталась такой же.

Зубы мои - шестеренками на поводковой коже.

В нашем цирке поводки из привязанностей и привычек

удерживают каменных львов и дрессированных бабочек.

На языке Женевьевы

Лучший военный трофей моего отца-

это моя мать,

ужасный дар

Нормандии, полевая невеста,

женщина, которую никто у нас не научился понимать.

Речные пороги ее языка,

его прозрачное журчанье, его ажурное макраме

казались так неуместны на отцовой ферме,

одной из тех, которыми славится Техас,

и она замолчала.

В молчанье зачала,

молча родила нас.

Молчание было как завернутый в вату елочный шар,

шорох трав, доносящийся издалека.

Молчанье отца мне казалось иным,

тяжелым, как его рука.

Еще - она всегда ждала почтальона.

Глаза скользили поверх циркулярных реклам.

Маме

иногда приходили

картонки с черной каймой

в марках заморских стран.

Я, старшая, не помню, когда впервые услышала звуки речи:

было это зимой? летом? утром? вечером?

когда жеребенок в лицо по ошибке ткнулся губой?

Ко мне не раз обращались свиньи, откармливаемые мной.

Отец пару раз окликнул,

да однажды приехал на джипе сосед.

Кто помнит, заговорила ли я

в то утро, когда желтый автобус, пыля, подвез к зданию с мутными стеклами,

где я научилась просиживать по полдня?

Пол-жизни потом дразнили

за сильный французский акцент.

Я никогда

не заговорю, как кокни,

или как ведущая в теленовостях,

так глубоко язык моей матери пророс в меня.