Конкурс поэтов-эмигрантов 

Номинация «ТАМ»

В Петербурге  

Я тебя потеряла,

может быть, ты пропал в Петербурге,

в безалаберных белых ночах тебя крутит, как сорванный лист.

По каким из моих переулков - бессмысленно гулко

ты бредешь, долговязый турист,

 лишь вчера приземлившийся в Пулково,

свои волосы русые в новых ветрах разметав широко

и дождями прошив.

У изысканной тени в плену, у кружков, завитков меловых,

в этом камне творожном –

меж Растрелли и Росси  забывшись, бездумно застыв,

своим рысьим раскосом впитав эту влажную россыпь,

в бирюзовых очах отразив без конца, безнадежно 

чешую и броню тех торцовых дворцов голубых.

И в петлях заплутав у васильевских суетных стрелок,

на тебя чем-то очень похожих своей непростой прямотой,

знаешь ли, чужеземный стрелок, что за беды, и что там за сделки

здесь вершатся в веках, а не в годах, любым из прохожих –

с этим градом прозрачным над тусклою, злою рекой.

С этим древним туманом, что был моей первою юностью,

моей детской ветрянкой, сознания раннего рябью у сизой дремучей волны,

как качаются площади в мороси, с голода пахнет французскою булкой,

и валятся в обморок улицы в утренней каменной сутолоке,

и как стынет гранит у воды, да на дыбу возносит мостами и мучат ожившие сны.

Там увидишь, в виньетках соборов, в искусстве и в воздухе уксусном,

совершенно иной, петербуржскою, юной - меня,

образ девочки странной, как знать, вдруг предстанет, - отмечен еврейскою грустью

неизбежных прощений, но все же, еще не уставшей прощать.

У решёток сквозных...

у лебяжьего Летнего Сада.

Я жила там.

А ты...

мимоходом в глаза загляни,

и ступай себе с Богом:

"Ей больше мгновенья - не надо

Феодосия

Феодосийская жара,

в ней мама с папой молодые.

И Кара-Даг - звезды гора,

и детское ведерко в глыбе

песочных замков. Кровь - Луна. 

О я ее не понимала.

О  шестилетняя игра

в ночные страхи. Покрывало

прозрачно было и легко.

Шумел, как Айвазовский в бурю,

ночной народ, мы шли в кино,

на пляж, по золоту, по пулям

на мхом заросший водопад.

Я ничего не понимала.

И в семь серебряных плеяд 

над городом - судьба стояла.

Феодосийская родня.

Один кораблик в сорок первом

спас здесь прабабку, вся семья

во рву лежит, на небе - первом.

Номинация «ЗДЕСЬ»

Соседский дождик. Из Нью-Йоркских зарисовок

Вчера в потолке дождик выдолбил дырку.

Он рвался к соседке. Глазами ботинок -

тягучий, коричневый - в клейких  размылках, - 

он плакал. И топал. И лапал. И тыкал.

Сидела в постели, жевала овсянку,

совсем неглиже, в нетопырку - девчонка,

одна-одинешенька. Израильтянка.

Сефардка. Какого-то Черта В Нью-Йорке.

А дождь размывал ее желтые звезды.

Их дева развесила на потолочке.

О искус пластмассы, светящейся ночью,

в картонной коробочке! Дальние тезки -

тех звезд. Как и дождь ей - в глазницы, как в почву. 

Совсем нелегалка, совсем неприлично

спускать по веревке дожди - да в ведерко.

Сефардка, номадка - в Нью-Йорке - на днище.

- Не тонет, не стонет подводная лодка...

Кто вступится? Веку бродячих сих станет.

Дрожит воробей в ней, стенает ворона.

А дождик умолк. Он ведь птичек боится.

И город  - как дождик... Из клея-картона.

Бруклинский мост. Следуя темe

Он миф металла, света - кости,

скелет изящества, и стройность

его гола и холодна.

Но космос рвется на подмостки

Великого сего Моста.

И изгибает свой хребет

Мост - Эфемерность,

Мост - Атлет.

Не  Поцелуев  он ,o нет -

не тот, что "Белыми Ночами",

архитектоника очами

глазеет здесь в провал, в рассвет

миров, где звездам низ и верх

един, - в безликом отраженьи;

как плоть - обрезано мгновенье

и Эвридикин стынет нерв.

Жгутом Орфееву измену

Мост крепко держит, как пробел.

И небо поглощает пену

культур, эпох. Всему предел

есть Мост:

и боле - ни души.

Кочевье праны.

Шорох шин.

Номинация «ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР»

Стрекозиная прорезь

Там, где небо встречалось с землею, в коробочке аэропорта,

где над аркою входа "Тбилиси, тот город, что любит" - реклама,

где чистилище стекол застыло огнем, и как римлян когорта,

в отраженьях дремучих камней, вязнут здания в тени  арканной

лоз для дикого солнца, разложены в ладанки царского сана,

в винограды - все розы, и сужен в иероглиф Египет,

в каждой трещине он семенами Изиды морочит и гибнет,

там где встреча земного сознания с небом еврейским:

стрекозиная прорезь на небе, козлиные ножки,

самокрутка - все прочее: свернуто в свиток, как пост-Соломонова Песня,

с древних пор не растило вино, не любило египетских кошек,

как шмелиные соты - весь мир ему, небу - был липок. Попробуй - разденься!

А Иосиф в Египте потел, соблазнившись земли цвето-точьем,

многоцветным плащом, чтобы снова и снова свои свето-чтенья 

в знак  о хлебе насущном осмыслить, всем снам своего  фараонья

открывать, о невидимом мире, без идолов, вязью иного свеченья 

Cлова. Скоро и мы улетаем, на днях, на цветных, на осенних,

с нашей кошкой египетской, в маленький мир, весь из сотовых вотчин,

по дорогам небесным, как злаки, что падают  в патину, в щели,  

в стрекозиную прорезь крыла, и медовая патока  детства,

нас проводит: где небо встречалось с землею, ее возневестив.

Щелкунчик

За Гофмана бокал кривых зеркал,

сквозь грани искра бродит золотая,

я пью, и монстры многих трудных лет

по ободку кривейшего Грааля

танцуют, думая, что здесь - приют и свет.

Ты видишь рожи их, крючки, носы, галоши,

дожди, и зонтики, дырявые носки:

окончен юбилей всех королей, в прихожей

мышиные шаги, мышиныe шаги...

Шелкунчик мой, что скуксился? В бокале

не попадает зуб на золотой зубок?

Постой еще, постой, как холодно в астрале

Германий и Россий, придуманных тобой.

На море всех смертей, в кораблике Венеций,

и там, и там - лишь ветер-пономарь,

а ей все кажется, катехизис да Грааль

чужого сердца, плакальщика сердца...