Конкурс поэтов-эмигрантов

Номинация «ТАМ»

* * *

Тянет время, хитрит. «Не уходи, расскажи,

как было раньше? Что вы учили в школе?» –

«Да ничего особенного. Падежи,

всякие дважды два, до-ре-ми-фа-соли,

всё, как у вас. Я сидела в третьем ряду,

возле окна за партой – это скамейка

вместе с наклонным столом. А теперь я пойду.

Спать пора, закрывай глаза, побыстрей-ка.» –

«Не уходи, посиди, расскажи ещё,

что было дальше.» – «Был деревянный пенал, выдвигалась  

крышка, довольно туго. В школе был счёт,

чтение, рисованье... За всякую шалость –

запись в дневник: на уроке мешала всем,

пела, грызла резинку... хотя постой-ка,

нет, перочистку, такой цветок из войлока!..» – «А зачем?» –

«Долго рассказывать. Дома головомойка

от бабушки, то есть от мамы... Ещё был такой урок:

природоведение. Куда улетают птицы.

Смотришь в окно, пока не грянет  звонок:

серый снег, гаражи... и не за что уцепиться

взгляду, – какие там тёплые страны, и где они...

После уроков бредёшь домой. У киоска 

встанешь столбом и глазеешь: ручки, ремни,

марки, открытки, газеты, значки, расчёски...  

И разрезная абзука. В ней на А

раньше был «аист», я их тогда не видала

сроду, это сейчас лишь выглянуть из окна,

а потом уже был «арбуз»... и вечно их не хватало:

...только в одни руки! На Э было «эскимо»,

а потом «экскаватор»... И по какой-то причине

всё это вышло так странно, будто само

собой: р-раз – и вот уже нет ничего в помине.» –

«Нет, расскажи по правде.» – «Я шла домой.

Валенки в угол. Что-то грела на плитке.

Свет везде зажигала, у нас зимой

рано темнело. Тетрадки, уроки, скрипка.

Брат возвращался, он приносил дрова,    

воду в ведре, проверял выдвижную вьюшку.

Я садилась читать, запасясь сперва

чёрной, большой, подсоленною горбушкой.

Или малиной в коробочках, из аптеки.

Мама держала на случай простуды, но мне

было нужнее с книжкой... Древние греки,

битвы, герои, кто-то там на слоне,

Тир, финикийцы, римляне, Сиракузы...

Снег за окном, а у меня Карфаген...» –

«Мама, ну так нечестно, то про арбузы,

то кукуруза какая-то...» – «... и ни стен,

ни половиц не оста...   Давай закрывай глаза,

завтра рано вставать, а в обед к зубному.» –

«А Карфаген?» – «А Карфаген... был разрушен, если сказать

 всё то же самое по-другому.»

* * *

                                                Г.Ш.

Стосковавшейся, нищей рукой

огибая оглоблю с

тетивой, то есть – осью земной,

обнимаю весь глобус –

весь клубок узловатых путей  

с тупиками развилок,  –             

прижимаюсь всей жизнью своей    

и целую в затылок.

Я целую на нём наугад

океаны и сушу,

если эти просторы таят      

до сих пор твою душу, 

все названья и надписей рой,

россыпь  мелкого шрифта,

я целую – всю землю с тобой,

если где-то да жив ты.

Номинация «ЗДЕСЬ» 

* * *

Водоворот, каскад, калейдоскоп.

Будильник в шесть.

Давай.

Давай скорее.

Коса. Ещё коса. Теперь сироп

от кашля, быстро.

Шарф на батарее.

Кто встретит после школы?

Как, опять?

Тогда сама. Нет, ненадолго. Что вы

как маленькие?

Взять да размешать.

Не знаю, кто доел.

Откройте новый.

Ты поздно?

Кто уложит? А бассейн?

Собрание. И завтра. И в субботу.

А ужинать? Опять на колбасе?

Нет, не могу. Мне тоже на работу.

Ремонт. Весной. Там у меня дня три.

Во вторник краску.

Мы ещё хотели

могилу подновить. Ты посмотри,

уже малы.

Им надо до апреля

всё оплатить.

Да, ласточка, куплю.

Скажите папе: снова из архива

звонили.

Если можно, к февралю.

Ты на экзамен? Химия? Счастливо.

Нам дали ноты  – принтер на ходу?

Налоги, да. А если из опеки

им письма переслать?

Я отведу.

Мне всё равно потом ещё в аптеку.

Зашить коленки. Посмотреть финал:

высокая позиция, бемоли.

Покупки. Банк. Костюм на карнавал!

У них опять какой-то праздник в школе.

Соседка. Шерстяной. За полцены.

Забрать сейчас?

Оставить  до получки?

Как мы беспечны.

Как ослеплены.                                             

Как угрожающе благополучны.

НОЧНОЙ  ПУТЬ

Едешь с концерта полями на велосипеде –

пар из рта, за спиною не крылья, а скрипка.

Там, где люцерна курчавилась, цвета камеди,

ныне цвета ноября, земляная присыпка.

Как монолитна окраска осенних предместий –

ржавчина почвы, дома с черепицей чепрачной...   

Листья ракитника цвета горчицы и жести                        

авиапочтой летят на суглинок прозрачный.    

Лужи под корочкой, неба ночного зевота,

гланды луны и белёсые пасмы в зените.

То ли оборочкой туча легла, то ли кто-то

мир с вышины пеленает в морозные нити,

то ли, всерьёз утомившись, над Фландрией всуе

пряжу во сне растрепали уставшие мойры,

то ли мороз индевеющим дымом рисует 

Китежа свет, атлантиду, мираж, лукоморье.

Нет ни души, только холоду в поле не спится,

дремлют коровы в коровниках, лошади в стойле.

Обод шуршит, и мелькают колёсные спицы.

Путь зачарован, и странно, ты едешь – домой ли,

близко ли дом, и попутный ли кружится ветер

воя в колёсах, крутя тополей веретёна?

Только вопросы, а в небе никто не ответит,                    

тропку кивком не укажет, клубка не уронит.

Этих минут колдовство только крик петушиный

мог бы протестом взорвать, но по будкам дворовым

носом клюют петухи, прижимаясь брюшиной

к теплым насестам, и спят, – не заступятся словом.

Флюгерный кочет, и тот наваждения шалость

трусит прервать, бесполезный скрипучий  посредник...

Все мы хлопочем, чтоб слово за нами осталось,

но не узнаем, какое же станет последним.

Номинация «ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР»

* * *

Нас обнимает тесная страна.

В ней чувство локтя осязаешь болью

                                         под рёбрами.

Известие, что близится весна,

приносится не ласточкой, а молью,

                                         по-доброму

выпархивающей из дневника,

из ночника, из свадебного платья...

                                        Убийцею

пространство, незаметней паука,

всё крепче заключает нас в объятья

                                         границами  

дозволенного: горизонт глазам

всё больше жмёт, как тесный рельс колёсам

                                         в стальном пути,

и хочется – как комнату к гостям –

прибрать лицо, закрывшись от вопросов,

                                         и вон уйти.

Хрипит свирель ключиц, орган костей,

и голос, положась на эха милость,

                                         как к устью, как

к побегу рвётся, в поисках дверей,

не ведая, как страшно изменилась

                                         акустика.

* * *

Переводные картинки давнишних лет.

Не угадаешь, что там, из-за бельма

плёнки. Муть, поволока, невнятный штрих

контура, тусклые пятна. Смотришь на свет.

(Мама, можно мне блюдце? – Возьми сама.)

Топишь лоскутик. Теперь уже нет таких.   

Вот пузырится, всплывает. И вниз лицом

на белизну страницы ложится, но

стой, не спеши, испортишь. Теперь рукой,

медленно. Нет, не идёт. И тогда в слепом

влажном исподе протираешь окно,

катышками снимая бумажный слой.     

Вот оно, вот. И ты переводишь дух.

Там расцветает в красках, светяcь, блестя,                              

чудо: картинка, откинувшая вуаль,                 

бабочка счастья, сбросившая кожух          

кокона... Только десять минут спустя

меркнет, тускнеет, гаснет. Как страшно жаль. 

...Выцветя, раскрошившись, в какой дали

бедствует это ныне, в какую сушь

через трещины в блюдце и сеть морщин

время ушло с вещами – и надо ли

опись хранить?  Рассеянно вездесущ,

всё поглощает воздух одним большим

зевом. Спеши, выхватывай, догоняй,

стихотвореньями на облака ложись,

за миновавшим вздохом лети вослед –

нежным прикосновением, невзначай

с тыла тебя, как бумагу, стирает жизнь.

Остаются слова –  теперь таких уже нет.