ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2015. Конкурс поэтов-эмигрантов «Эмигрантский вектор»

Номинация «ТАМ»

ДЫМ РОССИИ

Дым России в тумане забвения исчезает,

с облаками в обнимку, прерывистый, как волна.

За окном проплывает холодная и чужая,

равнодушная к дыму свидетельница луна...

Там, где тучи над городом рваной висят холстиной,

ковыляет до булочной старый аристократ.

А в домах, где иконы заплаканы стеарином,

партитуры потерянных душ наизусть хранят.

Может быть, акварельными красками дождь напишет

на церковных крестах для заблудших охранный знак?

Но, как прежде, история лепит слона из мыши,

...и молчит беспощадно свидетельница луна...

Заставляет меня просыпаться, смотреть и слушать,

как бегущей строкой на экранах война кружит,

как брезгливая пуля шипит по кипящим лужам,

как закончилось небо над пропастью и во лжи.

Где быльём поросла революций сквозная рана,

над могильным холмом равнодушно расцвёл ковыль...

И безликий правитель трактует этюд пространства,

вырывает страницы всеобщей, большой любви.

Я цепляюсь за книги, за манну родного края

и сгораю от холода родины-нелюбви.

Остаётся на память кошачий зрачок трамвая,

сигареты и кофе, и молодости флюид.

ЭТА СТРАННАЯ ОСЕНЬ

Пробирается шмель по спиралям лозы винограда,

чтоб скользнуть сквозь ворчание пчёл и паучью мигрень,

и обрушиться в те уголки обнищавшего сада,

где живёт восковая сирень.

Где хранится в улитке – по свитку. И, если наступишь,

то останется влажный пустяк и пустячный каприз.

И проносится шмель, будто ведьма в пылающей ступе,

средь осенних, прохладных реприз.

Эта странная осень, собравшая всех воедино:

и шмеля, и улитку, и сад, и паучий недуг,

в перебежке эмалевых луж отражается клином -

журавлиным, летящим на юг.

Эта страность осенняя с грацией истиной дамы

опадает листвой, мимолётным касаньем дразня,

деликатно чихает в рукав и целует дождями

хрупкий образ ушедшего дня.

Номинация ЗДЕСЬ

ТАКАЯ ЖИЗНЬ

Непрерывно трещит сверчок,

и дорога рычит, как ящер...

Рано утром звенит звонок –

телефон сообщает спящей,

то есть, мне – что работа есть

на двенадцать часов в психушке.

На часах - без минуты шесть,

на тарелке – баранки-сушки,

крепкий кофе, а лучше – чай.

...Еду я в расписных потёмках!

(Это может обозначать

где-то солнце у самой кромки.)

И дорога – то нож вонзит

горизонту в сердечный пламень,

то по краю седой грозы

пробежит, растворясь в рекламе.

Это может обозначать,

что одна я с утра пораньше.

Звёзды, правда, еще торчат,

и рассвет, как буддист, оранжев.

Ладно. Еду в больничный рай –

там в меня каждый псих влюблённый.

Там со смертью на жизнь игра!

Сумасшедшие, как пионы –

поливай – и они растут

без проблем – хоть жара, хоть слякоть.

Видеть это невмоготу,

но не стоит об этом плакать.

Поднимаюсь на лифте я,

на седьмой, где «гнездо кукушки».

В этой формуле бытия

только врач - отставной психушки.

Врач назначит на твой «приход»

дозу грамотно, как учили.

...Пациент, то есть, идиот,

то бормочет на суахили,

то влетает в больничный сад

и жужжит, как большая муха.

(Это может обозначать

в данном случае – кризис духа).

Еду, еду, то вверх, то вниз,

стынет чай в позабытой кружке.

Я – такой же судьбы каприз,

как и те, что в «гнезде кукушки»...

УТРЕННИЙ АБСУРД

Петух орал назло сиренам,

будильник быстро бормотал.

Предутренняя суета

слагалась в ощущенье сцены,

где лампы медные включали

под улиц мерный метроном.

Сквозило в панике окно,

трамвайный путь гремел ключами...

Никто при этом не лукавил,

фильтруя горести.  И дождь,

зонтов поклонник, редкий гость,

касался влажными руками

ступеней уличных притонов.

Фырчал растрёпанный «Харлей»

среди распятий-фонарей.

...Твоё ли эхо душным стоном

неловко билось в бубны-стены

событий будущего дня?

Не ты ли, шляпу приподняв,

ушла, не вняв абсурду сцены?

Петух умолк. Будильник старый

считал минуты до поры.

А за углом, в утробе бара

кричала молодость....навзрыд.

Номинация «Эмигрантский вектор».

ИНДИГО

Большие рыбы плывут в океане синем,

плывут корабли, покоряясь волне печально.

Иные люди живут, как грибы в корзине,

в больших городах. А другие – провинциально

живут у моря. А в море – там тоже рыбы,

блестят чешуёй, отражаясь в зрачке вселенной,

с водой не спорят: на гребне волны смогли бы

взлететь высоко!  Улыбается солнце вслед им,

молчит, как рыба, скользит философским креном,

подобно судьбе, что мечтает со мной на пару

и мчится мимо. (О том, что мечтать не вредно,

расскажет без слов загулявший по ветру парус.)

А где-то в небе замёрзла моя синица,

остался мираж отражением впечатлений.

За синим краем лимонное дно клубится

и рыбы молчат, и за солнцем скользят, как тени.

И время – в себе, и судьба – нераскрытой книгой,

и жизнь – белый лист в галактическом оригами.

Там бъётся вечность – пронзительное индиго-

большая рыба, задёрнутая облаками.

КИН-ДЗА-ДЗА

Предположим, что космос очень просто устроен –

кто-то, разумом крепкий, тащит мудрости воз;

кто-то щёлкает клювом, кто-то пятится строем,

кто-то пишет стихами синий обморок звёзд.

И, наверное, космос – спорадический угол -

заблудившись, бесследно пропадёшь в пустоте.

И космически-вредно фантазировать кукол,

или мысли в рассрочку, или тень-на-плетень.

Вероятна возможность обозначить тропинки,

из которых сложеньем вычтешь правильный путь,

перемолвишься с лихом, истаскаешь ботинки

и отыщешь скворечник для души - где-нибудь

на задворках фантазий, в элегических чащах,

за семью облаками, или озера близ...

Кто-то будет шататься по периметру счастья,

кто-то ринется в темень театральных кулис.

В безграничных просторах безупречного неба

будешь биться бессрочно, будто рыба об лёд...

Или грянешься оземь полосатою зеброй,

чёрно-белой заплатой в чей-то сад-огород.

Предположим, что солнце разгоняет лучами

тех, кто крутит рулетку у родильных палат.

...И, родившись, я вижу, как бесшумно отчалил

и взлетел выше неба!.. и пропал пепелац...