Статья в русскоязычном журнале «RUS » (Нидерланды, Бельгия, Люксембург), n° 33/2011 (глава «Послесловие к фестивалю» в материале «Литературная осень в Европе»).
В наши дни заниматься стихами, жить ими и создавать их труднее, чем когда-либо. В русской поэзии так много исполинов, что трудно, идя по этой волшебной долине, разглядеть горизонт и неосвоенный простор. Трудно дойти до края, чтобы найти незасеянную гряду. Трудно найти свой голос и развернуть его звуковысотность на незанятой волне. Всё сказано, всё воспето, всё оплакано.
О конкурсе «Эмигрантская Лира» я узнала случайно, увидев объявление в достаточно постороннем поэзии журнале. За двадцать лет, проведённых вне России, стихи стали моей сугубо частной жизнью, хотя обвинять в этом эмиграцию было бы несправедливо. Я и прежде не участвовала в соревнованиях, не входила ни в какие творческие объединения и не интересовалось коллективными тусовками около литературы. Я отродясь всего этого глубоко не умею, ни петь хором под гитару в душевной компании свежесочинённые песни, ни засиживаться до рассвета в сигаретном дыму, верша судьбы Олимпа, ни читать прилюдно свои стихи перед случайными, нет ли, слушателями.
Когда я, отослав к положенному времени несколько своих стихотворений, узнала, что прошла в финал, самой сложной частью стало для меня, как и для многих, прочесть свои стихи вслух нескольким десяткам зрителей и жюри. Свои стихи знаешь назубок, и речь разгоняется до темпа разговорной, потому что кажется – что тут тянуть? Когда сам привык, мнится, и всем всё ясно. А сама структура стиха, ритм, рифмы, фраза, несовпадающая с длиной строки, – просят иного произнесения, чем обычное высказывание. И смущение заставляет поторопиться и скорей уйти с лобного места у микрофона. Само написание стихотворения для меня означает слишком много личного, чтобы вот так прилюдно решиться произнести в полный голос то, что с болью сложилось в душе, самой внутренней из всех внутренностей. Созидание стиха – по крайней мере для меня – всегда было деянием подъема, полета, отрыва, но – индивидуального. Стихи для меня не зарифмованные прозаизмы, бытописание или подкладка под перебор струн. Когда ты выстраиваешь эти неровные строчки, тебя несёт желание не просто обозначить словами свою боль, любовь или утрату, но страсть выразить звуками всеохватный небесный купол, парящий над любым частным событием. Разделить написание стихотворения ты не можешь ни с кем, но в случае удачи самовыражения – ты обретаешь космос союзников, которых приятие написанного тобою превращает в круг посвящённых.
Парадокс: при этом ты всё равно остаешься один.
Позволю себе ещё одно отступление.
Как бы тщательно и продуманно ни собирался ты, уезжая навсегда в другую страну, как бы ни пытался предусмотреть возможные сложности, лишения и приобретения, скорее всего, всё пойдёт не так как задумано. Ты можешь готовить себя к чему угодно, но не можешь подготовить к себе те края, куда едешь. Друзья, коллеги, остающаяся семья и оставляемая тобою родина, теряя тебя, теряют единицу, и формула твоей эмиграции при этом выглядит как всё минус один. Не так уж много. Твоя арифметика суровей: ты минус всё. Всё – то, что было раньше, все, кто были раньше. В том числе и возможность в любую минуту высказаться и быть понятым. Дело не в том, что ты больше никому в мире не интересен, дело в том, что твой язык становится действительно только твоим. Личным вывезенным имуществом, неразменным сокровищем.
Оказавшись в открытом океане новизны, какое-то время дышишь старыми запасами, кислородными баллонами родной речи. Потом, когда резервы иссякают, ты задыхаешься, тебе режет лёгкие среда, в которой отсутствует главная жизненная компонента, ты обезоружен отсутствием привычного эха пространства, подыгрывавшего тебе прежде всей атмосферой, молниеносных речевых ассоциаций, звёздных сносок, отражения вспыхивающих аллюзий, и тогда, на переломе, чтобы выжить, ты должен мутировать и приспособиться к новому и отчаянно неприемлемому на первых порах новому составу воздуха. Ты можешь организовать себе искусственную барокамеру мнимых собратьев, часто совершенно не подходящих тебе по духу и этике, и жить в этой резервации, можешь сновать назад за пополнением запасов и жить в подвешенном состоянии, – либо должен нечеловеческим усилием измениться: так, чтобы приспособиться и к окружающему новому миру и научиться производить свой кислород самому, и жить дальше свободно и независимо. (Разве не этого ты хотел, уезжая?) Если ты смог открыться новому миру, не потеряв себя прежнего, если не состоялась формула ты минус ты сам, то ты выстоял. Отныне ты сам для себя – носитель и хранитель своей индивидуальной вселенной, и родной язык – не обветшавший багаж, а источник света.
Иметь и сохранить это богатство, по-прежнему владеть им безраздельно и любоваться им, сопрягая это драгоценное занятие со множеством других необходимейших, немыслимо трудных жизненных телодвижений,– задача для человека, пишущего стихи по-русски в другой стране, сложная.
И сложно для человека, хранящего в себе что свою скорбь, что ликование, решиться обнародовать всё это, дав речи быть и выйти, обрастя интонациями, через собственное горло. Писать стихи – не читать вслух.
Я не знала лично ни одного человека, участвующего в конкурсе или сидящего в жюри, до того дня, когда приехала в Брюссель прочесть свои стихи в открытом финале конкурса. Я давно не помню себя в такой растерянности. У меня сильно кружилась голова, и всё происходящее мне представлялось не реальностью, но странным стихотворным же миражом. Постоянно звучали стихи, читали все, и все по-разному, и прозвучало несколько ярких вспышек, с которыми резонировала душа.
Я не решилась прочесть вслух одно из стихотворений, потому что мысль о смерти того, о ком оно написано, и сейчас, через десятилетия, вызывает у меня слёзы. Читала другие стихи, передохнув лишь на одном, которое дало мне возможность отдышаться своими ликующими аккордами и чувством праздника. Я не помню ни лиц, ни времени, пока произносила свои же слова. Когда я читала последнее, я почти теряла дыхание от пронзительности воспоминаний того удушья и глухоты, того глухоморья в моей жизни, по выражению маленького сына, когда это было написано, и мне было снова больно от того, как безнадежно честно это было сказано мною самой себе.
Чтобы оставаться честной, признаюсь: меня потрясло собственное чувство изумления, когда жюри дало мне первое место. Все мы жаждем признания, и радость, когда тебя услышали и оценили, – всё-таки редкое и яркое ощущение.
Сказать остаётся немного. Мне приходится лишь догадываться, какую колоссальную работу оставил за кадром организатор и инициатор соревнования ( а больше по сути – нахождения рассеянных по планете и пишущих стихи по-русски людей) Александр Мельник, чтобы провести этот конкурс, доставивший лично мне столько вулканических переживаний. Стихи стихами, а прозу административных усилий по аренде помещений, труд по утверждению состава жюри, объединению, приёму и выслушиванию разноязыких участников из разных же стран, печатание сборника и тысячи прочих подводных деталей он взял на себя. Как отрадно, что мне, откровенному пользователю всех этих трудов, можно публично принести ему свою благодарность.
Потом, уже неделю спустя, когда я искала в интернете отклики других участников, нашлась и ложка дёгтя, и меня поразило несовпадение моих переживаний с отзывами тех, кто присутствовал в зале. На интернетных просторах живых журналов, чатах и форумах, заменивших лавочку у подъезда, поэты конкурса обнаружили себя, пускаясь в невыносимые прозаизмы, неузнаваемо иначе, чем выступали в Брюсселе у микрофона.
Mне, признаться, никогда не верилось в пресловутое «из какого сора растут стихи». На свете много ветоши и различных субстанций, но не из всякого построишь дом. Не всё, записанное нотами, обернется музыкой. В русской речи много слов, нo не из всех вознесутся стихи.
Язык сам чувствует своего союзника, русская речь стремится быть и сама найдет, каким туннелем и через какое горло выйти на свет, чтобы явиться красотой русского стихотворения. Всё пронизано единой связью, одно сопрягается с другим, и настоящая, ныне существующая и, надеюсь, бесконечно долго ещё пребудущая в полёте русская поэзия – это живая переливающаяся ткань, в которую ты, пишущий по-русски, вплетаешь свою тонкую нить. |
