Конкурс поэтов-неэмигрантов.

Номинация «Неоставленная страна».

* * *

…опомнюсь проросшим гербарием, сном серебра

в зелёной монете непостижимого времени,

движением омуля – вся наша жизнь икра

в утробе течения, буду замедленным зрением

молекулы зодчества, гранулой карандаша

на ватмане доисторического рейхстага,

хромой санитаркой, опаздывающей на шаг

в укрытие. Буду тем самым, последним шагом.

Очнусь в безымянной пустыне запретом глотка,

мозолью узла обернусь на верёвочной лестнице,

прокинусь проклятьем Дездемоны, тенью платка,

и всеми воскресшими единорогами девственниц –

вбирая гарпунное эхо кита-первогодка,

ожоги бинта ампутации, вопли ваты…

На гребне волны всю команду меняет лодка,

но снова до края небесного не доплывает –

а там из щелей горизонта сочится, ползёт

сиреневый фронт, мельтеша по периметру спицей.

Опять бесконечно играет себя небосвод,

и медленно пьёт. Чтобы вновь не уметь напиться

РАХМАНИНОВ

В эбонитовом льду отражений живой инструмент

растворяет ручное тепло, выводя на стаккато,

невесомый разбег молоточка кивает струне

в предвкушении бравады

нарастанием перечня клавиш – и насквозь пройдён,

подгоняемый эхом созвездий в развилке акации

выбегающий прочь, ускользающий призрак времён

с деревянными пальцами.

Различая туше до удара, рояль-телепат

отвергает повтор вопреки сухощавому рондо,

и уже партитура огня приглашает в себя,

наравне с кислородом

заглянуть за планеты уклон, увидать далеко

за слезами вещей и ошмётками шрамов истории

оправдание теней, и бессмертных вовек мотыльков

адреса траекторий.

И, на отзвуке тая последними нотами крыльев,

как проглоченный шмель или медленный серый укус его,

на лету удивиться – успеть – как измученно выглядит

объяснённая музыка,

словно горло реторты теперь продолжение комнаты

в укороченный рай, половина подковы нашедшему,

словно нож соль-минора и есть ощущение свежего голода

от непроизошедшего

* * *

В рукомойники оттепели подтекал белый двор.

Воробьи, не таясь, продолжали своё воровство

по протекции сумрака, что запаял по краям

рукава и карманы деревьев – там был только я,

шестилетний, с измятыми клочьями на голове.

Перемокшие голуби звали какой-нибудь хлеб,

но коверкали слово, пока фиолетовый март

раздувал огоньки перебранки соседних веранд,

дожигая оконные гренки; забытый чердак

сообщал омофонами ветру, что можно и так –

и унылый наждак, и железо. В бездонный квадрат

домовой планетарий впечатывал видеоряд,

гороскопы во мраке вращали своё колесо...

От ближайшей звезды, словно та опознала лицо,

откололась снежинка и таяла прямо во двор.

В тот же миг я бесследно уснул. И сплю до сих пор