Конкурс критиков

Номинация «Критическая статья об эмигрантском творчестве русскоязычного поэта-эмигранта»

Оцуп Николай:

- родился 23 октября 1894-го в Царском Селе;

- умер 28 декабря 1958 года в Париже;

- после расстрела Гумилёва принял решение покинуть Россию и осенью 1922 года выехал в Берлин, где содействовал переизданию трёх альманахов «Цеха поэтов»;

- в Париже выпустил второй стихотворный сборник «В дыму» (1926);

- поэму «Встреча» (1928);

- в 1930 году основал журнал «Числа»;

- в 1939 году вышел единственный роман Оцупа, «Беатриче в аду»;

- во время Второй мировой служил добровольцем во французской армии;

- с 1943 года принимал активное участие в итальянском Сопротивлении;

- по окончании войны начал преподавать в парижской Эколь Нормаль;

- в 1951 им была защищена докторская диссертация, посвященная Гумилёву;

- подготовил к печати том «Избранного» Гумилёва;

- в 1950 выпустил монументальный «Дневник в стихах»;

- последняя прижизненно опубликованная работа — поэма «Три царя» (1958);

- скоропостижно скончался от разрыва сердца, похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Стихи процитированы из:

http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1364

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Uch_zav/Nik_Gimn/NGU_NOtsup_stihi.htm#V_dimu

ИЗ ВЕКА В ДЫМУ

   Когда человек выезжает за пределы Родины, происходит сначала столкновение с непривычным, затем наслоение – человек меняет свой «оттенок». Душа, возможно, пребывает прежней, но со временем появляется скорлупка и человек начинает смотреть на жизнь, как улитка. В особо тяжёлое время намерение выехать из страны, наверняка, требовало столько же мужества, сколько решение остаться.

За это время шар земной

Прострелен до прорех,

Переменился голос твой

И чувства – так у всех –

строчки из стихов, написанных в 1922 году. Судя по содержанию и дате, как раз в момент переезда в Берлин на фоне бесповоротных событий: разрыва с первой женой и кровавого хаоса. В 1921-ом был расстрелян друг-учитель и товарищ по «Цеху» Гумилёв, годом раньше родной брат Павел. «Канаты чёрные ослабь,/ И дрогнет пароход,/ И элегическая рябь/ Чуть освещённых вод.// Прощай, прощай! до фонарей/ Во всю длину реки/ Отплытие от дальних дней/ Провозгласят гудки», – оттуда же. Написал стихи молодой, предприимчивый, спортивно сложенный человек, аккуратный во всём и элегантный. Уверенный профиль, прилизанные волосы, гладковыбритый подбородок, сдерживаемая улыбка и взгляд, словно передающий мысли – телепатический. Это поэт Николай Оцуп.

Ты говорила: мы не в ссоре,

Мы стать чужими не могли,

Зачем же между нами море

И города чужой земли?

   В эмиграции молодого поэта связывала с Родиной только память и тематика литературного творчества. Да, были годы учения в Царскосельской гимназии и увлечения поэзией кумира-Анненского, была Первая мировая и призыв, служба и возвращение в Петроград, женитьба на студентке Политехнического института – и сердце уже тогда болело. Были валентные знакомства: с Максимом Горьким, с Блоком и Гумилёвым. Стремительно рождались перспективы: Горький предложил работать в издательстве «Всемирная литература», а Гумилёв принять участие в восстановлении «Цеха поэтов». Нарастало желание делать что-то стоящее, развивать в себе профессиональные литературные навыки, и это становилось счастьем в голодные годы. Так в издательстве «Цеха поэтов» вышла первая книжка стихов под названием «Град». Вспоминая это время в своей небольшой статье «Н. С. Гумилёв», Оцуп напишет: «Но после августа 21-го года в Петербурге стало трудно дышать, в Петербурге невозможно было оставаться – тяжко больной город умер с последним дыханием Блока и Гумилёва». Чем дальше, тем непосильней Оцупу казалось, что «Мирных лет и не бывало,/ Это благодушный бред».

   В 26-ом году появляется вторая книжка стихотворений «В дыму». Книга выходит в Париже, спустя два года после того, как город становится новой литературной столицей русского зарубежья.

Звезды блещут в холодном покое,

По квартире гуляет луна,

Но в столовой творится такое,

От чего побледнела она:

Чье-то тело, недавно живое,

Завернули в потертый ковер.

И один замечтался, а двое

Кипятком обмывают топор –

стихи из первой части сборника, обозначенной римской цифрой. Кто это, что в этих стихах? Преследующая поэта тень России, сорвавшаяся с цепи? России, ставшей хуже мачехи? Картина на грани сумасшествия, смердящая повальным озверением и несущая подлинный отпечаток кошмара революционного и постреволюционного «осиного гнезда».

Тот, который убил, и мечтает,

Слишком молод и вежлив и тих:

Бородатый его обсчитает

При делёжке на пять золотых.

   Начало парижского сборника как бы укутано траурным шлейфом, грустью о пережитом: «И, прошлое уничтожая/ Своим широким колесом,/ Прошёл автобус – и чужая/ Страна простёрлась за окном». Другие стихи преображены мыслями о Божьем промысле,

о жизни, которая «неуловима,/ Таинственна, как музыка впотьмах», об эпизодическом и лёгком одиночестве и солилоквиуме. Неспешно, как венецианские гондолы, проплывают картинки новой любви и нового дома, моментов воодушевления, состояния экзальтации, вдумчивого созерцания и рефлексии. Одно из произведений, формирующих концовку всей книги можно отнести к лучшему, что удалось написать поэту-эмигранту за жизнь при его неустойчивом мастерстве и осколочном даровании:

Не диво – радио: над океаном

Бесшумно пробегающий паук;

Не диво – город: под аэропланом

Распластанные крыши; только стук,

Стук сердца нашего обыкновенный,

Жизнь сердца без начала, без конца…

Слова уложены в озарённый мудрый пятистопный ямб, словно на выдохе.

О предполагаемой спонтанности письма также свидетельствуют частые анафоры, которые вместе с анжамбманами сделали интонацию эстетически заражающей, восторженной и на толику выспренней.

Но, знаешь, я уверился (в дыму

Страстей и бедствий проходящих мимо)

Что мы не помогаем никому

Печалью временами нестерпимой.

   Вообще композиция книги и название таковы, что, если задуматься, не может не возникнуть картинка человека, выбравшегося из горящего дома, но ещё окутанного едкими клубами. Не переставая чувствовать жар, нервно отмахиваясь, тот начинает по-иному наслаждаться счастьем «гостя в мире». Такой образ удачно характеризует не только отдельно взятый период творчества – он обнажает лирический стержень поэта.

В стихах Оцуп систематически проделывает один и тот же путь, и никогда не забывает о том, что остаётся позади. Пробираясь сквозь «дым страстей и бедствий», он ищет крупитчатые оправдания своей судьбе и судьбе других, он неуверенно выбирает прочную опору, не останавливаясь меняет одну за другой и безутешно воспаряет – почти что испаряется, как капля.

Так часто. Дивная усталость

Перегружённой тишины.

Где Анненский? И где просторы,

В которых он искал опоры?

Как страшно мы утомлены.

   Поэму «Встреча», которую читатели впервые увидели в 28-ом году, критики оценили до обиды скромно. Например, Юрий Терапиано видел в четвёртой главе повторное разжёвывание и без того ясных вещей якобы из-за страха остаться непонятым – напыление мыслей из предыдущих глав на уже законченную сюжетную канву. Другое замечание Терапиано касалось ритма, точнее, мест его перебоев. Нельзя не согласиться. Если бы эти перебои были последовательными, допустим, рефренами, это, став на уровень качества, вызвало бы только дополнительный интерес. Стихи, при условии варьирования цепочек рифм, выглядели бы по-настоящему разнообразными, не монотонными и скучно-классическими.

   Интересно, что Оцуп выбрал для поэмы именно четырехстопный ямб – любимый размер Пушкина, которым написано большинство его сочинений. Конечно, это не может быть случайностью. Продолжая тему спасительного восхождения и эскапизма, автор вновь обращается к своему прошлому. К тем незначительным, казалось бы, ниточкам, которые сформировали понятие преемственности. Связь с Пушкиным и с Анненским через Царское Село, где поэт-эмигрант и автор «Встречи» родился и где впервые начал осознавать дух.

Ахматова молчит. Цветаева в гробу,

Подстерегает век ещё одну рабу.

Ей тоже легче бы под насыпью могильной,

Чем видеть что вокруг, и оставаться сильной.

Европа – кладбище, пророчество не лжет,

А эту женщину так совесть долу гнёт,

И в современниках она такое слышит,

И так значительна, хотя стихов не пишет –

последние строчки сегодня любят ставить эпиграфом к статьям, посвящённым периоду «ахматовской блокады». В стихотворение, как в карандашном наброске, есть две-три удачных линии, обведённых тушью. Другие стихи, написанные поэтом в 30-ые годы, также отличались точными контурами на блёклом фоне исторической действительности. Со стороны это выглядит не лучшей переменой. Народилась мудрая, глиняная простота. Но что же потерялось, почему стихи кажутся беднее? Появилась ровность и упорядоченность, стало меньше логических разрывов в образных связках, но вместе с тем исчезла сочность и хорошо узнаваемые мгновения внезапного поэтического взлёта над сопротивляющимся словом.

Бессмысленно искать причины, 

Безвыходному нет конца:

Слова, и рожи, и личины...   

Но ведь бывают и сердца,

Чья жизнь — борьба, а не гниенье,

Чья смерть—не смерть, а лишь успенье.

   Путь друга и версификационно более удачливого автора Георгия Иванова – путь к упрощению и кристаллизации мысли, был, на мой взгляд, напрасно избран Оцупом. Даже не смотря на кривозеркальную похожесть обоих. В Иванове искорка на этом пути день ото дня становилась ярче и прожигающей, для него этот путь был естественным, а не каким-то отчаянным поиском. Оцуп же старательно искал в Иванове себя самого, вследствие чего постепенно терялись особенности, которые стоило действительно развивать.

   Совместно с Ивановым Оцуп в 30-ые годы занимается выпусками литературно-философского журнала «Числа» – наверное, одного из наиболее значительных журналов того времени. Конечно, не сопоставимого по значимости с «Современными записками». Зато за четыре года существования журнала открылось немало новых ярких имен, и были опубликованы статьи, определяющие колорит эпохи. Например, в одной из своих работ, напечатанных в «Числах», Оцуп первым определил культурный вихрь начала двадцатого столетия как «Серебряный век».

   В последующие годы поэт успел поучаствовать в ещё одной крупномасштабной войне (Второй мировой): служил во французской армии, несколько раз попадал в концлагеря и организовывал побеги, был отчаянным и яростным антифашистом. Если оглядывать последние двадцать лет его жизни, то, окажется, что самое значительное всё же осталось позади, не смотря на выпуск «Дневника в стихах» эпического содержания и драмы «Три царя». Возможно, причина в том, что Оцуп увлекал себя именно крупными сочинениями, которые удавались меньше. Речь не идёт об эссе и мемуарной прозе, где большое внимание уделялось увековечению памяти Гумилёва, докторскую диссертацию о творчестве которого Оцуп защитил в Париже. Много сил тратилось на преподавание в «Эколь Нормаль» и прививание любви к русской поэзии в студенческой среде:

Раньше я мучился муками ада,

Лишь понемногу воистину свет

И на меня снизошёл как награда

За испытания всех этих лет.

Мало кто из друзей знал о серьёзной болезни сердца, которую поэт пронёс через всю молодость. Во всяком случае, современники не зафиксировали в воспоминаниях случаев резкого недомогания. Находясь среди «игроков» маргинальной среды иной раз Оцуп даже перебарщивал с изысканными манерами; был смел и энергичен.

   Умер в 58-ом году от разрыва сердца, не дожив до нового года самую малость – несколько дней. Его смерть напоминает мне смерть Иннокентия Анненского, которым он глубоко восхищался. Обоих, словно подстерегли, оба схватились за душу, упали, и никто не успел помочь.

О если б мне с нею обняться

И в вечность вдвоём унестись –

предчувствие, в котором, наверняка, говорится о второй жене, киноактрисе Диане Карэн. Читая эти слова, не сложно представить, какое «золото» и «серебро» берёг в сердце Николай Оцуп. С каким звоном его тревога и нежность высыпались на тротуар полувека.