ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2024. Поэтический конкурс «Эмигрантский вектор»
 
Номинация «Там»

* * *

Когда Христа снимали с креста,
была темнота, помню, тогда кромешной.
Толпа числом не менее ста
вокруг собралась, да триста в кустах:
– И что, Он всё это ради нас?  Вот этих вот нас?
И весть разнеслась, и аз возрыдах:
– Конечно.

Когда же его несли обмывать,
строй обмывателей стал маловат –
семь ли, тринадцать – неважно,
да тридцать за стражей…
И то ведь – синклит и синедрион,
и пахнет не ладаном, и кто это он,
а завтра на службу, и семьи,
да будь он неладен – страшно.

К пустой гробнице шли без конца,
а то и поболее –
шли, называя Сыном Творца,
Он тёр следы гвоздей и венца –
фантомные боли, и
стлал плащаницу с чертами лица:
– Ветер, продрогнем,
неплохо бы было огня да винца.  Аз рех:
– С Тобой новый мир построим!
Он молча глядел куда-то наверх,
потом проронил:
– Посмотрим.

Над Галилеей висела звезда,
делали селфи возле креста,
пташки свистели: весна, весна.
Ветер клонил туда же.
И всяк заметил: всё как всегда, и паки взропташа:
– Зачем Тебе было висеть на кресте,
коль будет всё как всегда, везде,
и ладно б: такое творить во Христе
начнут – не помыслить даже.

Ответь! Только ветер пел в пустоте
всё дальше, всё выше:
не то «да я вот же», не то «дело ваше» -
никак не расслышать.

Частушки

Эх,
приросло враньё войной,
воровство –  гулагом!
Их Камо грядёт за мной
под Христовым флагом.

Хрюкотали зелюки
в склепах, скрепах, берцах –
проклевали все мозги,
принялись за сердце.

А под ним сплошной цирроз,
та же фуа-грабля,
рус, сдавайс, давно вопрос
назревает главный:

Долго ль, наглый англосакс,
коллехтивный Запад,
когнитивный диссонанс
нам под анус прятать?

Гойда, русский прометей,
карлсоновский тЕфтель,
промотай уже скорей
до скончанья нефти.

Чтобы вышли из пустой
те(к)стовой полоски –
непрочитанный Толстой
да примкнувший Бродский,

Троцкий
брестский
да А.С. имперский!

Номинация «Здесь»

Прощание с Босфором 1

Если долго смотреть на пролив,
то есть именно долго –
не час, не месяц, не год и не два,
поперёк – к Юскюдару, напрямик  до моста
или вперясь в детали,
перед сном, после сна, вместо сна и так далее –
что тогда? Что увидишь, запомнишь, поймешь?

Ничего. Ну почти ничего.
Разве что, наблюдая, как трепещет волна,
превращаясь проворно из седой в ярко-синюю
через чёрный – из мильёна любая –
заметишь: она изменчива, что твой Босфор,

на котором всё чересчур:
то сиянье, то тень облаков, то пастель ввечеру,
то Азия ночью в огнях, то золото, то серебро,
то свинец, то одно молоко –
лишь гудки и дымы из тумана.

Разве только на лайнер круизный
дивясь – город в городе – чей
борт исчезнет в пространстве
конечною точкой, как стена Феодосья во времени;
и на крошечный ялик, что станет велик, если выпустит парус;
дотошно исследуя чаек, бакланов, дельфинов,
задаваясь  вопросами ослика Иа, найдёшь

в той изменчивости постоянство:
банальности не убоявшись,
заключишь, что любая волна из мильёна
неизменна как в оное время,
так и присно, точно так же, как парус, стены, челны,
и дельфины за ними, и пристань по курсу – в отличие от.

Что ж, достигнув личной Итаки, мне, право, неловко:
что могу сказать я тебе? Ничего.
Ну почти ничего, что не знаешь и так:
что дурнее нет слова, чем «наглядеться»;
не оставишь в себе ни покаявшись, ни возгордившись,
ни взроптав, ни смирившись. Смотри, пока есть –

просто празднуй последний прекрасный
день босфороглядения.

Прощание с Босфором 2

На террасе отеля внизу дева делает селфи,
              бюст равняя с айфоном во фрунт, словно твой часовой.
Фоном – всё как всегда: много волн, сзади краны, и верфи,
         и другое, с чьей помощью люд портит море собой.

У меня ж за спиною стена – ни картинки, ни вещи.
         Превращалась квартира из мира семи лет и зим
с каждой новой коробкой в пространство.  От этого легче.
             А теперь – так вообще (в чём, порывшись, найдёшь символизм).

Начинается утро последнего дня у Босфора;
              после зноя так краток и сладок сквозной ветерок.
В остальном - ни словечка о том, что последует скоро.
         Улыбнувшись, отметим: пусть будет и это урок.

Так же спорит деталь с оседлавшим мозги общим планом
          синевы с полосой терракоты.  Ставь неуд за штамп
Айвазовского с Бродским – их, братцев, позвать, да куда нам.
                И плевать – закурю, перейдя на проверенный ямб:

Белеет парус одинокий,
         страдает парень одноокий:
Гомер, мол, пел совсем безглазый!

      Жжёт Кафка за стеной Кавказа
свою трагедию абсурда:
          ему, французу, неподсудно,
как россиянки, украинки –
   равны, что груди той блондинки
и так же в точь разделены
         распятьем прОклятой весны.

Прощай, свободная стихия.
           Забью, пожалуй,  на стихи я
и прочь направлю грузный чёлн
       от этих ультра-средних волн,
не сожалея ни о чём.

Нипочём не взгляну на пролив, запирая ключом.

Номинация «Эмигрантский вектор»

Колыбельная

Левченко прав, он остался жив,
От Жеглова убёг.
Спаслись Индира и сын Раджив,
Кузнечик и Колобок.

Жеглов завязал, продолжил полёт.
Устав от баб и друзей,
Теперь одной Марине поёт,
Водит её в музей.

Им вдвоём не обидно стареть:
Их ждёт, естественно, рай;
Ни смерти нет, ни болезней нет,
Скорей засыпай, баю-бай.

Если достанут слякоть и лёд,
Просто представь страну,
Купи билет, садись в самолёт,
В Австралию едь – в весну.

Жаль только, плохо ты выбрал страну:
Здесь лёд и слякоть – всегда,
А ежели вдруг почуешь весну,
То и совсем беда.

Тут вереницы грозных отцов
Растят иуд да малют,
А дюжие глотки новых певцов
Им про коней поют.

Кони по кругу несутся вскачь,
Их звать – Дожить и Допеть,
В обнимку спят поэт и палач –
Сон пострашней, чем смерть.

Ты тоже, сыночек, сними очки,
Не то расколют, что лох,
И глазки сомкни, а лучше – беги:
Авось, промажет Жеглов.

Рэпчик

В детстве думал: вот всё-таки мне повезло
Родиться в отечестве, которое мир спасло,
В стране, что вся состоит из правды и силы.
И, кстати, про силы: кто в отсутствие высших сил
В тот московский хрущёвский рай меня поместил?
Дедмороза, наверно, родители попросили.

Правда, чуть позже, научившись слова понимать,
Удивлялся: зачем поиметь собеседника мать
Все хотят – кого ни спрошу, не давали ответа!
Но потом привык буквально не воспринимать,
И вовнутрь принимать, и сам те слова применять,
Ибо кто ж виноват и что делать в отечестве этом?

И однажды я понял: в краю, куда занесло,
Ежедневное зло порождает большое зло,
Порубили берёзки, засрали озера синие,
И бредёт народ поколение за поколе-
ньем во всём по колено, а рак не свистит на горе,
Но варенье варя и зная что выхода не,
Всяк мечтает назад из какой-нибудь Абиссинии.

Вот и я то, что выше-и-зло намотавши на ус,
Напеваю под нос: «Я вернусь, ну когда я вернусь»
И, быть может, последним певцом этих мест остаюсь,
Где, как в детстве, буравят зубы без анестезии –
Остаюсь, когда всюду я хуже, чем плантатору негр
Дома тоже, где стырили всё из карманов и недр,
Когда знаю даже: страны той давно уже нет –
Только то, что когда-то себе мы вообразили,

Да и пропадом, вроде бы, она, та страна, пропади:
Рифмы к ней не найти.  Но ведь и без неё не найти,
Так, видать, до конца по пути и придется ползти –
По всей этой идиотической синкразии.