ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2018. Конкурс эссеистов «Парадоксы России в современной поэзии русского зарубежья»

Дар Валдая

Вынужденное предисловие.

На мой непросвещённый взгляд, тема «Парадоксы России в современной поэзии русского зарубежья» лежит не в социальной плоскости. Слишком плоско, – поэзия здесь не нужна. Вернее – избыточна. Со всякими социальными, политическими и прочими парадоксами РФ, с которыми давно всё ясно, прекрасно разберётся и журналистика. Или сатира (утром в газете – вечером в клозете). Или беллетристика. С её жутью и антиутопиями – всё более подозрительно смахивающими на репортажи с мест, «от Москвы до самых до окраин».

Наверное, нет.

Главный парадокс России в поэзии зарубежья в том, что она – присутствует. Помимо воли. В самой основе этой поэзии. В языке. В сновидческих образах. В яростном отрицании. В тёмных ассоциациях. В откровенных упоминаниях.

Как «дар Валдая». Не расшифровывая. Не чокаясь.

Я мог бы долго говорить о Бродском, о Льве Лосеве – первые пришедшие на ум имена, бесценные алмазы в короне современного изгнания.

О добровольных эмигрантах, эскапистах третьего тысячелетия.

О Лёше Парщикове. Первостатейном поэте, знатоке кёльнских переулков, обладателе грин-карты, аспиранте Стэнфорда, гражданине мира. Вечно торчавшем в курве-Москве, призывно манимом долгорукой первопрестольной.

О попавшем в языковой капкан – и не пропавшем – Саше Кабанове.

О сбежавшем навсегда в Индию духа Серёже Соловьёве. Ежедневно нуждающемся в наркотической дозе русского алфавита. Без которого он долго не протянет.

О многих и многих – любимых и читаемых.

О Маше Каменкович, например. Половину взрослой жизни проведшей в немецком городе, в котором пришлось маяться отцам русской письменности, Кириллу и Мефодию.

На ней, пожалуй, остановимся.

Остановим русскую рулетку.

Вот она:

Посмертный Петербург Марии К.

В 34 она узнала о своём смертельном диагнозе. В 42 её не стало.

Это важно для того, чтобы понять – интенсивность необыкновенного проживания, переживания убывающей жизни.

Её личного магнетизма, человеческого дара доброты хватило бы на десяток долгих жизней.

Её поэтический дар не то, чтобы не оценен, – мало оценен: несколько публикаций в толстых журналах («Новый мир», «Крещатик», др.), переводы, комментарии, передачи на Би-би-си, четыре поэтических сборника. Посмертное «Избранное».

«Большой русский поэт нашего времени», - писал о ней Виктор Соснора.

В 2019-м, Маше исполнилось бы 57.

Уже никогда не будет.

Мы отпразднуем, мы помянем.

Мы помним о живом:

«Петербургские стихи», 2005, ISBN 3-936800-54-5

Посмертное издание.

Книга стихов о Петербурге Марии Каменкович, прежде всего – свидетельство. Неподдельное, завораживающее, с первых строк.

Свидетельство чудесного возникновения – из ничьих знаков, с каждой новой прочитанной страницей – утверждения дара слова. Сильного, индивидуального, пластического дара. Его отражения, его преломления – в самом уникальном и притягательном, самом гипнотическом, творческом поле Ленинграда – Санкт-Петербурга. Который и есть – лучшее место. Большей удачи, большей награды трудно пожелать. Так легли карты: автор – достоин.

Подтверждение тому держим в руках. Орфеическая оглядка назад, из Германии в Петербург.

У каждой книжки – настоящей, перерастающей «сборник стихотворений», при какой угодно полифоничности – своя нота, свой камертон.

Лейтмотив этого поэтического томика – Дар.

Дар – авторский голос. Дар – Город.

Так пишет Маша о себе:

«Мария Каменкович родилась в 1962 г. в Петербурге. Закончила 470 математическую школу. Училась в литературном объединении В.А. Сосноры, которое располагалось в Доме культуры им. Цюрупы, что на Обводном канале. Второе место учёбы – семинар по семиодинамике Р.Г. Баранцева. Закончила Университет в звании старшего лейтенанта запаса по математической лингвистике. Работала в оккупированном инженерами Михайловском Замке. Уволилась оттуда в годовщину смерти Павла I. Потом учила детей английскому языку в клубе табачной фабрики им Урицкого, что на Васильевском острове. Кроме переводов книг Дж.Р.Р. Толкина и комментариев к ним, опубликовала две книги стихов, «Река Смородина» и «Михайловский Замок». «Река Смородина» вошла в шорт-лист премии «Северная Пальмира» в 1998 году.».

Информативно? Да.

А вот что: найдётся ли здесь хотя бы одно предложение, не связанное с Городом?.

Мария Каменкович таким кратким, ироничным curriculum vitae предварила книжку «Дом тишины», изданную в 2003 году.

К тому времени, в Германии, в совсем не безликом, богатом историей древнем Регенсбурге, была прожита – никак не чемоданно: семейно, с привычной мебелью и уведомлениями о родительских собраниях – уже довольно большая часть взрослой жизни. Упоминается ли об этом в кратком жизнеочерке? Об этой vita nova, – в другом граде, с другой родословной, в не самой плохой местности?

О жизни вне. За Городом.

Петербург был – её рифмой, колонны его – её ритмом, метафоры: дорические, коринфские, ионические...

Она подготовила эту книгу. Прочитать не успела.

15 декабря 2004 года не стало Марии Каменкович.

Ничего – ни некрологи, ни слова – не могут передать редкость этого человека. Просто: проживи хоть сто лет – вперёд или назад – таких не часто встречают. Невозможно было не заметить: здесь редкая, ручной выделки тонкость и душевная чистота: настоящая, неподдельная. При всей многоучёности и остроте – блестящей оккамовой бритвы – ума. Человек, глубоко и, как-то, не по-современному, верующий, биологически предназначенный христианству, она была напрочь лишена менторской нетерпимости. Той, что, в сочетании с громкими пафосными нотами, создаёт, порой, неодолимое препятствие в разговоре «про Это». С ней-то, как раз, можно было – и поговорить, и, с другой позиции, поспорить – потихоньку дорастая до уровня собеседника. И ещё: надо всегда было быть осторожным: у Маши очень искренняя, очень предсказуемая реакция сопереживания – с тяжёлыми, для такой хрупкости, последствиями. (О которых ты – знал, знал! Но как не поделиться с другом по переписке..). Редкий, исчезающий вид.

Можно писать о ней, как о современном поэте, которого хочется – редкость – доставать с полки и перечитывать.

Как о лингвисте, филологе, приглашаемом на самые почётные конференции, переводчике и комментаторе (надеюсь, что она сейчас как никогда близко к истокам слов. И что теперь может предъявить ту статью, посвящённую Вячеславу Иванову – её адресату).

Как о женщине, в 34 года узнавшей о своём неизлечимом заболевании и, с прекрасным мужеством, достойно, полнокровно жившей все эти семь лет. Даже, более того: именно в это время создаются лучшие стихи и рождается чудесный младший сын. И, более того: чувство юмора! : всегда настоящее, именное, английской отделки.

Как о собеседнике, писем которого ждал у компьютера весь день – и весь следующий день – пока не закончатся её больничные хождения по мукам: и какие были письма, как интересно было!

Маша, хочется, как часто бывало, послать тебе этот текст: посмотри-ка: всё ли там на своих местах – на твой слух.

Могу ли я описать тебе это чувство?

На твой слух полагаться можно и сейчас.

Слух – присутствует.

Как тот самый хлопок без ладони. Как нота замолчавшего камертона – в ушах настройщика.

Побеседовать ещё вот только долго не удастся.

Словами – никогда.

Вот видишь, Маша, всегда так: начали письмо – о жизни и смерти, закончили – о словесности и бессловесности.

Позволь – твоим голосом – из сада (Это была опечатка! Это была опечатка, которая – не мой сигнал.). Из твоего « Сада в Александро-Невской лавре »:

«Ничего, когда-нибудь мы умрём и обо всём узнаем».

Знать бы – когда узнаем.

Но ты на это и не претендовала : в стихах об этом – редко. Осторожно, косвенно. – О не называемом. Не нуждающемся в словах, в словесности, тем более – изящной.

Что есть слово: «откровение»?

«Открыв вены»?.

«Открыть окно – что жилы отворить»?.

Обо всём – нельзя.

«Обо всём узнаем».

Нельзя – скачком, минуя обжитую топографию семантики – бытовой, городской, конфессиональной – в запредельное, запретное. В лучшем случае – пшик, шик, давание петуха – что угодно: ничего не выйдет. Получится – ничего. Величаво, натужно и стыдно. В лучшем случае.

Маша чувствовала – где можно. Чувствовала – как.

Можно – вплавь, вокруг, – искривлённою параллелью. Завораживающим, слегка плывущим голосом. Рябящими строками. Можно – закрыв глаза, видевшие осколки Запретного Города в зазеркалье разбуженной воды каналов. До того как : «и объяли меня воды» – уже подготовленной, сознающей свои возможности, возможности вырваться – за.

Сознающей, но – не смеющей. Сдерживающей себя зыбкими, приграничными, сходящимися в перспективе, параллелями набережных Реки. Заколдованными названиями вызываемых, как такси, улиц. Сдерживающей себя – как медленную, завораживающую, шаровую молнию – над уровнем моря: на уровне интуиции – классическими пропорциями и золотым сечением петербургской поэзии.

Мы помним тебя. Мы читаем.

Мы никогда не забудем.

Пора переворачивать страницу. Тебе – начинать.

Мария Каменкович, 1999. Дом тишины

Город, с улиц твоих мне воды не пить,

И на шпили твои не наводить буссоль.

Я живу в тебе, Город, чтоб тебя накопить,

А потом понемногу расходовать,

как из тряпочки соль.

Облака твои исполинские

держат меня в кольце,

В кулаке меня держат,

в грохочущей тишине.

Я в твоих закатах, как в бабочкиной пыльце,

Оттого-то, наверно, никто и не нужен мне,

Оттого-то, наверно, я во всех влюблена,

Оттого-то надежды мало,

что мы не умрём,

Оттого-то вселенная начинается у моего окна,

А мышиный лаз пасхальным заканчивается тропарём.

Отраженья значительнее предметов,

и лужи – как жидкий свет.

Город, я сложусь ковшом, пей с моего лица.

Облачная бахрома

отползает за ливнем вслед,

А вдали, за бараками – новый фронт,

и так без конца.

Город, мне твоих небес не исчерпать,

По соринке всех слов не вынести за порог, --

Бесконечен Дом Тишины,

и сладко в него вступать,

И, запасшись солью, спускаться вниз,

давая себе зарок, --

С улиц и зданий твоих, о Город,

нет, мне воды не пить,

Воздуху твоего вдохнувши, верхней ноты не брать,

В реках твоих хмельных судьбы не топить,

По мышиным норам и лисьим лазам рук не марать…

Мария Каменкович, 2002. Мене, текел, фарес

Тучи Вавилона к нам идут,

Войско фараона уже в пути.

Не сдается только один редут,

А солдат в нем – не более десяти.

Помутилося море уже совсем.

Золотая рыбка нейдет на зов,

И столпы вселенной,

счетом семижды семь,

Поползли тихонечко из пазов.

–Эй, братва. нас предали! –

с борта кричит матрос,

А братва и в ус не дует –

ей по фонарю,

Что мертвец у руля,

что оборвался трос,

Что не вытравить якорь…

Так встань, и молись царю,

Если веришь в царя,

а в Бога «еще не так»…

Если же веришь в Бога – то лучше молись Ему.

Все равно у царя твоей жизни цена пятак,

Да и тот тебе придется выплачивать самому.

Колесницы мчатся по небесам,

Ими правят убитые.

Мгла у них на уме.

Что у туч

электронной строкой

бежит по кайме?

«Мене», «текел», «фарес» и, кажется, «у-пар-сам»...

Или «у-пар-син»… Нет, это просто закат, это – липкий скотч

На губах у туч,

окунутых в вермут (который в рот не попал…)

Вот падет последний редут –

въедет в город Ашшурбанипал,

И наступит ночь.

...

Не наступит,

покуда редут не пал.