ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2024. Поэтический конкурс «Эмигрантский вектор»
Номинация «Там»
Селигер
По веселому морю летит пароход…
Михаил Кузмин
По осеннему небу неслись облака.
Пароходик скользил по упругой волне.
Я стоял на корме, и чужая строка
так легко и доверчиво льнула ко мне.
О, какая свобода! Так плыть бы и плыть,
в этот светлый простор заплывать, заплывать.
И бездумно на воду смотреть, и курить,
и бездумно строку повторять, повторять.
Между тем, что-то плёл местный гид. И вдогон
что-то чайки кричали в сквозной вышине.
Мой приятель – прозаик бубнил в диктофон,
свежей мыслью своей пораженный вполне.
Бедных смыслов ловец, мытарь значимых тем,
мне, зеваке, к чему твой расчёт деловой?
Разве спросишь у сердца: стучишь ты зачем?
Разве мысли залётной прикажешь: постой!
Если ветер сдувает любые слова,
словно пену с барашков бегущей волны.
И пылают янтарным огнем острова,
и затоны расплавленной меди полны.
Разве счастье поймать? – хлоп в ладоши – и нет.
Что осталось – непрочное слово твоё
или этот прохладный над плёсами свет?
И свобода. Осенняя горечь её.
Выписки из истории
Полосатая будка, полосатый шлагбаум, полосатый столб верстовой.
В полосатом клифту да по той дороженьке, по раскисшей той…
Что, милок, приуныл? Кто там в спину тебе оторопело глядит? –
Ватный будочник, да суконный стрелочник, да с пугачом инвалид.
Что былин у нас! Что сказаний-преданий! Мы с историей нашей на «ты».
Ни одно колесо – никогда до Казани… – сопрут через две версты.
Но везде на стрёме или на страже, или просто торчит пень пнём –
то бандит отмороженный, то мент заторможенный, то инвалид с ружьём.
Где-то между столиц по разбитому грейдеру громыхает «Газель» в ночи.
А вокруг темнота – вырви глаз, а вокруг – ни души, кричи – не кричи.
Только вдруг остановят (место не обозначено, разбитый фонарь скрипит)
то ль омоновец пьяный, то ли рьяный гаишник, то ли с ружьем инвалид.
– Вы туда не ходите, там такое махалово: нож на нож. Но сквозь чад и дым
кабака, словно шепот знакомый: «Ну, как же ты, братец, с адом таким?..»
«А вот так вот, Алёшенька, так вот и мучаюсь. И хихикают за спиной
чёрт акцизный, и чёртик зелёный махонький, и ещё какой-то – кривой…»
Вот такие видения нас морочат, такие вот странные сны.
Где страна, о которой ты знал бы, что любишь?.. Нету такой страны.
На обмылок похожий лепила однажды зашьёт тебя ржавой иглой
и… поехали мимо: будка, шлагбаум, покосившийся столб верстовой.
Номинация «Здесь»
Шавуот
Сорок лет водить их – год за годом –
и Завет становится рутиной.
«Б-брат, п-пойди, п-поговори с н-народом,
об-бъясни им, что они к-кретины…»
Что, заика, поздно или рано
умирать за две луны до встречи,
в месяце пути от Ханаана?..
Эти пререкания и речи;
этот голос, этот морок, мара,
этот театральный фокус пышный;
это – поэтического дара –
свойство слышать, что другим не слышно;
эта горечь крупного помола,
этот страх, замешанный на глине
брошенных домов; и это соло
нескончаемое, как сама пустыня.
Эти жалобы и разговор гнетущий –
всё ему лишь одному – за что же?..
…А кого он там увидел в куще
со спины, и сам сказать не может.
У самого Мёртвого моря
Здесь у гидов местных одна забота:
когда столб истает до горстки соли,
назначают другой женою Лота,
говорят: вон тот, не веришь что ли?
Тáм пожрал огонь города разврата.
Той тропой, все своё унося с собою,
вышел праведник наш за ворота ада
с шлейфом едкой копоти за спиною.
Представляешь?
– Нет. За клубами дыма
я ни гнева не вижу, ни объятий.
Это эпос. А лирика непредставима,
непереводима на язык проклятий.
Этот страх – не мой. Посмотри, какая
крутизна! И в разломах – линзы глины.
Здесь прошлась сухая игла Синая
по разводам сепии и сангины.
Здесь страшны пейзажи и всегда и ныне,
и кавернами склоны гор изрыты.
Но цветут сады на краю пустыни.
Пробивается жизнь сквозь доломиты.
И пока прорастает она из праха,
И пока не иссякла в своей сноровке,
о, не бойся ни воли своей, ни страха,
ни арабского мальчика на остановке.
Номинация «Эмигрантский вектор»
Ночной звонок из Флориды
О, Америка – пестрая лошадка карусельная!
Ты мне снилась столько лет и зим подряд:
города твои молочные, берега кисельные;
Фенимор твой Купер, твой Брет Гарт;
твои скво широкоскулые и гангстеры широкополые;
дяди томы, томы сойеры и всадники без головы...
Годы безнадежные мои, бедные, веселые,
где же вы?
О, Америка – неведомый парк с аттракционами!
Сладкий леденец, приманка, яблочный пирог...
Всё никак не справиться с утратами, уронами,
подвести какой-нибудь итог
жизни ли, желаниям ли, снам. Судьба туманная
завела и бросила... И тайны больше нет.
Что ж, прости-гудбай, земля обетованная,
пламенный привет!
Мне к тебе не вырваться уже из нашего убожества.
Не прорваться, лихо выхватив калибр тридцать восьмой...
Наплывай же, наплывай себе сквозь риффы Джонни Ходжеса,
Бог с тобой.
Все давно изжиты сожаления, все слезы пролиты...
Позвони мне, что ли, друг мой, как-нибудь, валяя дурака,
из своей восторженно-провинциальной Флóриды:
– How are you?
– Да жив еще пока.
Эмигрант
Разговор ни о чем за чашкой чая.
Самокрутка скручена умелой рукою…
– Вы скучаете?
– Нет, я не скучаю.
Это что-то другое, совсем другое.
Жизнь грустна, грустна, никуда не деться.
Я мечтал забыть свое прежнее имя.
Я хотел былое оторвать от сердца;
повидав Париж, умереть в Риме.
Как любой…
– И что?..
– А-а, всё без толка.
Что я понял, изгнанный правды ради?
Я объехал весь мир. А помню только
абажур оранжевый на веранде,
вьюн, ползущий вверх по стене кирпичной,
как скрипела калитка…
Такая малость!..
– Это старость.
– Не очень-то вы тактичны.
Но, похоже, что правы: это – старость.
С маятой сварливой приняв соседство
непонятной и скучной чужой свободы,
я живу, постепенно впадая в детство
и навстречу рожденью считая годы.
– Ну, а любопытство?
– Да. Соблазняет.
При попутном ветре и теплой стенке…
Но уже безмерность вещей пугает
с безнадежностью точной их оценки.
– А вернуться?
– Куда? На пепелище?
К дорогим гробам? И, между прочим,
ну кому я там нужен полунищий?
Еще чаю?.. И всем – спокойной ночи...
| 
