Конкурс поэтов-эмигрантов

Номинация «Там»

* * *

Мир с Вавилонской башни взирает бесшабашно,

как языки и страны лишаются границ

в глобальной перетряске, когда уже не важно,

в каком углу планеты грызть бытия гранит.

На языке английском – шекспировском и мглистом –

пойду бродить по книгам с иронией в ладу.

На языке французском – в изящном платье узком –

стиль современной моды усвою на лету.

Когда колючий датский мне выучить удастся –

смогу сполна отдаться рутине бытовой.

На языке немецком однажды, может статься,

философы откроют код Мирозданья свой.

И есть ещё волшебный язык, в меня вошедший

Господним повеленьем – так, как вошла душа, –

на русском лишь, на русском лепечет вот и шепчет

о самом сокровенном – изломом падежа

и вкрадчивостью гласных. Нет слов нежнее русских –

взывают: в наважденьи возвышенном живи.

На крыльях речи русской всё в поднебесье рвусь я

чтобы тебе на русском поведать о любви.

К столетию «Бродячей собаки»

«Да, я любила их, те сборища ночные...»

Анна Ахматова

По небесам гуляет «Бродячая собака».

Там Гумилев вальяжен, а Мандельштам смешлив,

Ахматова печальна, Есенин-забияка

сорвал до хрипа голос, в стакан вина налив.

Там Хлебников вещает о тайнах русских гласных.

О театре размышляет блестящий Мейерхольд.

Там Маяковский юн и Тэффи так прекрасна,

но смотрит волкодавом четырнадцатый год.

И всё тесней смыкает в «Собаке» бесшабашной

вокруг поэтов время свой окаянный круг.

Их всех потом, как щепки, сметёт судьбою страшной,

и захлебнётся кровью холодный Петербург.

Но даровала им по яркой искре Вечность.

И лишь благодаря их светлым голосам

оправдан хоть немного век страшный, век увечный –

разбойник с серебром в патлатых волосах.

По небесам гуляет  «Бродячая собака».

За столиком не я ли сижу среди своих?

Горят стихи-созвездья – и хочется заплакать

от красоты Вселенной и силы слов святых.

Номинация «Здесь»

* * *

Открою альбом – и торжественный глянец

твердит: мы прекрасны, чисты и юны.

И, право, без зависти тайной не взглянешь,

как  мы совершенны и как влюблены.

Ещё ни морщинки, ни ниточки снежной

в разлёте волос, и осанка стройна.

Как мы вдохновенно друг друга и нежно

целуем на Stroget* на все времена.

С десяток рассеянных лет миновало –

ты имя моё вспоминаешь с трудом.

Но снимок твердит как ни в чём ни бывало

о том, что мы вместе –  навеки притом.

Везувия пепел стираю с альбома.

Фотограф, да кто ты – скажи, наконец?

Ловец совершенства? Создатель фантома?

Правдивый свидетель? Отъявленный лжец?

Век минет – у снимков края пожелтеют.

И, может, услышу из космоса я,

как правнук мой датский вздохнёт по-житейски:

чудила прабабка, да Бог ей судья.

* Пешеходная улица в Копенгагене.

* * *

Метели датской письмена

на русский не переводимы.

И кажется, что нет меня

на свете, где сердца, как зимы,

где жизнь расходится по шву –

как тот кафтан нелепый Тришкин.

Всё, что любила, чем живу –

уже обманывало трижды.

И Андерсена колдовство

не помогло печальной Герде.

постичь комедий естество

в исконном облике трагедий.

Чужой зимы старинный хлад

судьбы меняет изначальность.

И жизнь, что вся не в склад не в лад,

чем совершенней – тем печальней.

Номинация «Эмигрантский вектор»

Эмиграция

Жесты словно из жести, грация

манекена и мимо взгляд:

мисс железная Эмиграция –

ты не женщина, ты солдат.

Это ты поначалу умница-

чаровница, зато потом

как забросишь плутать по улицам

в равнодушный людской поток!

Лица заперты словно – ключик всё

не отыщется. Есть ли он?

Как мы долго, как трудно учимся

в незнакомый вживаться сон,

именуемый кратко «Западом»:

в речь невнятную за окном,

в мир, который нам ни по запахам,

ни по замыслам не знаком;

где так редко и немощно снег идёт,

будто светлых лишился сил,

в мир, где фразу по-русски нехотя

произносит с акцентом сын;

где края совмещаем, тужимся –

швы расходятся каждый миг.

Короля, что был голым, ужасы – 

эмиграмма на нас самих.

Счастья жалкая имитация

Тонких струн бытия распад.

Мисс жестокая Эмиграция –

мягко стелешь, да жёстко спать.

Московским друзьям

Когда речи чужой безнадежно прорехи латаю,

когда сердце хандрит, и тянуть уже больше нельзя,

я сажусь в самолет «Копенгаген-Москва» и взлетаю

на свой горний Олимп, где меня ожидают друзья.

С каждым годом прочней наших судеб незримая склейка.

С каждой встречей ценней общей памяти собранный клад.

Кто я, право, без вас – неумёха, чудачка, калека

в виртуальном раю, где брожу наугад невпопад.

Вам в глаза посмотрю – и любовь моя в них отразится.

Наша юность пошлёт к нам с хорошею вестью гонца:

пусть нам время-гримёр размалюет безжалостно лица,

но душа-режиссёр остаётся собой до конца.

Отыграем ещё много пьес – и весёлых, и грустных.

Замок Гамлета пуст, и извечный вопрос разрешён:

я спешу к вам, друзья, чтобы – БЫТЬ, надышавшись по-русски,

пока нам на Олимп беспрепятственно вход разрешён.