ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2016. Конкурс поэтов-переводчиков «Свеча толмача»
Линда Пастан (Linda Pastan) родилась в 1932 году в Бронксе, в еврейской семье. Многообещающий молодой поэт, в конце пятидесятых победившая саму Сильвию Платт в одном из поэтических конкурсов, она отложила перо, чтобы стать тихой домашней хозяйкой, матерью троих детей и образцовой женой. Только в семидесятых она вернулась в литературу, но теперь поэзия Линды Пастан отличалась своей камерностью, бытописательством, вниманию к фазам семейной жизни и к скромной природе Мэриленда, и это вызвало некое неприятие со стороны ровесниц-феминисток. Тем не менее, поэзия Линды Пастан получила достаточно широкое признание в виде многочисленных премий. Она - автор двенадцати стихотворных сборников. С 1991 по 1995 гг.. она была поэтом-лауреатом штата Мэриленд. Она продолжает жить в Потомаке, недалеко от Вашингтона, и писать стихи.
Sting (английский язык; передано Галине Ицкович для перевода самим автором).
A bee stung the palm
of your right hand,
or did you touch a nettle?
There was a swelling,
the burn of pain—
a poisoned flower blooming
in the flesh—
and neither ice
nor baking soda helped.
You carried it around—
right hand in left,
as if it belonged to somebody else,
and you were angry—
not at the possible bee whose buzz
was all you knew of it,
not at the nettle, hidden scourge
of the summer garden.
It was the wound itself that angered you,
an early soldier in the army of afflictions
waiting for us, even
in the innocent grass.
First appeared in The Gettysburg Review
Жало
Пчела ли оставила жало
в правой ладони твоей,
или это ожог крапивой?
Воспаленье вначале, потом
жженье боли –
ядовитого цветка
под кожей –
и не соды щепоть,
ни лед не спасли бы.
Ты, я помню, качала
правую руку в левой,
как чью-то чужую вещь,
и очень сердилась –
не на вторженье пчелы,
заметной одним жужжаньем,
не на крапиву – тайный бич
летнего сада.
Ты гневалась на саму рану,
лазутчика из стана недугов,
поджидающих нас повсюду,
даже среди невинной травы.
From the Hospital Waiting Room (английский язык; передано Галине Ицкович для перевода самим автором).
Your mother,
at a hundred and four, clings
to her life as to a raft
that might still save her,
even as it drifts out to sea.
She’s misplaced
her doctor’s name,
misplaced the name of the season
performing in full view
outside her window--
how can so much snow
spill from the sky?
Surely the pitcher
will be emptied soon.
And though she says
she’s lived too long already,
at the slightest dizziness—
that cruel cerebral static—
she calls for help.
In the waiting room
we wait. Has the clock
simply lost its mind?
Is life too cheap or too dear,
and how on earth to spend it?
First appeared in Plume
Из приемного покоя
Твоя мама,
в свои сто четыре, держится
за жизнь как за плотик,
что может ещё спасти,
хоть и сносит его в океан.
Потеряла
имя доктора,
перепутала время года,
исполнителя партии соло
под ее окном -
сколько снега вмещается
в этом небе?
Вскоре будет кувшин
опустошён. И хотя
она утверждает,
что зажилась,
но зовет на помощь
при малейшем вертиго -
церебральной недоброй помехе.
Мы в приемном покое,
ждем. Это часы
обезумели? Жизнь -
дешевка или богатство,
и на что ее лучше потратить?
The Collected Poems (английский язык; передано Галине Ицкович для перевода самим автором).
They take you through my life
one poem at a time,
memory’s beast raging
through the pages
inventing as it goes—
the slap that was really
a caress, the tears no more
than a mirage.
My actual childhood
was a sapling
in the forest of years,
yet it shadows these poems
so that my mother’s death,
for instance, sheds its leaves
over everything.
So many leaves.
For years I wrestled
with syllables, with silence.
My stories were love
and its hazardous weather;
feathers of snow, of birds
ghosting the windows;
sharpened needles waiting
in every innocent haystack.
Now I rest
in a hammock of words, waiting
for the sun to rise again
over the horizon of the page.
First appeared in The Paris Review
Избранные стихи
Стихи ведут тебя
сквозь жизнь мою, зверьё
воспоминаний щерится
в катренах,
изобретая на ходу -
пощечину (это была скорее
ласкa), плач, что оказался
миражом.
На самом деле детство
было саженцем
в чащобе жизни,
но разрослось, и тень стихи накрыла
так, что смерть матери,
к примеру, все вокруг
покрыла листьями.
Как много листьев.
Годами я сражалась
со слогaми, с молчаньем.
В моих историях звучали
любовь, ее ненастье;
снежный пух и перья птиц -
оконных привидений;
иголок острия,таящиеся в безобидном стоге.
Я отдыхаю нынче
в гамаке из слов и жду,
чтоб солнце снова озарило
страницы горизонт.
|