Номинация "ТАМ"

* * *

Жизнь – виноград «шаны» в лотке Али. 

Ешь кисть за кистью или кайф продли,

По ягодке отщипывая скромно, –

На всё Аллаха воля – выйдет срок,

По голым доскам растечётся сок,

И косточки – несеянные зёрна –

К бортам прилипнут крошками греха. 

Насыпь заварку в кипяток стиха,

Сменила норд моряна – время шторма. 

Вновь ящик открывающий Али

Манаты спрячет – местные рубли,

И вымолвит, философ поневоле:

«Надёжно ли привязан виноград?

Опять Гянджою стал Кировобад,

Но Низами там не родится боле

Писать персидской вязью смыслы слов. 

В Ширин-армянку влюбится Хосров

И убежит с девчонкой в Подмосковье. 

Меджнун батрачит на отца Лейли,

А Искандер – боли, душа, боли –

Продул бои за землю малой кровью».

Торгуй, гардаш, судьба твоя базар. 

Как шахиншах пыхтящий самовар

Внесёт жена, потом чурек и сплетни

Она подаст и станет греть бозбаш. 

Ночь – в цвет «шаны», пора платить дашбаш

И сетовать, что виноград последний,

Тот самый, что как жизнь в лотке Али. 

Мы земляки, чужой родной земли –

Бакинской – поздно выросшие дети,

Пьём из армудов память, а не чай. 

Хоть век сиди, хоть два башкой качай,

Большой страны нет больше на планете.

* * *

Не бывает зимы в этой жаркой стране –

Осень, сбросив чадру, обернётся весной.

В Мардаканах Есенин писал «Шаганэ»,

А в Баку, омываемом пенной волной,

О расстрелянных в зыбких туркменских песках

Он балладу сложил, и рефрен «двадцать шесть»

Барабаном стучит в поседевших висках –

Пионерского детства далёкая весть.

Чаек лодочки пляшут, седлая бурун,

Остров Наргин включает и тушит маяк.

Здесь бессмертье обрёл гениальный Вургун,

А Хатун Мехсети – не сестра ли, Хайям? –

Собирала, как жемчуг, свои рубаи

В ожерелье дивана, прославив Гянджу,

Чтобы позже великий талант Низами

Поэтическим даром разрушил межу

Между Персией чванной и славной землёй,

Где когда-то поэтом родился и я.

Во дворце Ширваншахов, оболган молвой,

Хагани в узилище томился, творя

Песнь крылатых газелей – воздушный полёт,

Вихрем звуков мугама решётки сломав.

...Тар звенит, хананде об ладонь бубен бьёт,

Кеманча проявляет задиристый нрав –

То тиха, как в канале куринском вода,

То бурна, как cеленья ломающий сель.

И слова – и стихи, нагадав на года,

Мне в окошко из Азии шепчет метель:

«Не бывает зимы в этой жаркой стране –

Осень, сбросив чадру, обернётся весной».

На Приморском бульваре с жасмином сирень

Ароматы сплетает в букет неземной.

Номинация "ЗДЕСЬ"

Фингал

Рябину рвали клесты на ветках,

А хлебный мякиш – кресты на пальцах.

Тряхнуло крепко, когда подъехал

Твой скорый поезд к одной из станций.

Заныли бухты: «Держите вора!»

И с третьей полки тебе на скулу

Свалился сидор – убиться впору –

За ним пакеты и два баула.

Удар отменный – отпали коры,

Фингал налился на зависть лампам.

Соседка сверху пристала с мокрым,

Сосед напротив микстуры капнул.

Непруха, братцы, одна не ходит:

Семь лет по зонам. Обидно. Больно.

Не крал, не дрался, ну, выпил вроде, –

В двенадцать завтра сходить в Раздольном.

Там встретит Катя, а я побитый.

– Такое, – спросит, – твоё «с начала»?

Забился в угол несчастный мытарь.

Земля на рельсах состав качала,

Метель с трудом затирала риски

Следов звериных в открытом поле.

Три года знались по переписке.

Колёса – хором: «Три дня на воле».

Рябину рвали клесты на ветках.

Рюкзак сжимая в дрожащих пальцах,

Ты в тамбур вышел, когда подъехал

Твой скорый к лучшей из прочих станций.

В сугробы рухнула проводница.

Стряхнув с подножки ошмётки снега,

Ты исподлобья ощупал лица –

У Кати щёки красны от бега,

Сейчас заметит позорный штемпель –

Фингал проклятый – пошлёт подальше.

Вороны лают про быль и небыль,

И в этом лае так много фальши.

Но встали рядом сосед с соседкой

И проводница, и полвагона.

Сказали, мол, чемоданы метко

Влетают в скулы – без лжи и гона,

Что ты в дороге не пил, не дрался...

И взгляд смягчился, стал близким, прежним.

С плаката рядом им улыбался,

Нахохлив брови, геройский Брежнев.

Храм

Ты вёслами машешь на месте, и шумные всплески

 Пугают ершей в редких чащах подводных растений.

 Замученный храм на пригорке, теряющий фрески,

 В речушку глядит, как в могилу былых песнопений.

 Обсели пичуги рядками отрубленный купол –

 Бесстыжие люди со лба позолоту содрали

 И остов сожгут – дай лишь время – назвавшийся плутом

 Не ценит века без цветмета, железа и стали.

 Воздев к небесам из-под нимбов бельмастые очи

 C ладони воды, словно духи бесплотные склепа,

 Угодников лики в пустом алтаре мироточат

 Вселенскою скорбью – прозрачно, возвышенно, лепо.

 Разбитый свой лик обтирает заря облаками,

 Кровавые слёзы поныне в России не редки.

 А лодка стоит, будто днищем наткнулась на камень,

 И шлёпают вёсла как будто в невидимой клетке.

 «Не мель, не преграда – Храм Божий меня не пускает!» –

 Дошла наконец до ворот в рваной рясе обида:

 «Деревни бредут в города и сбиваются в стаи,

 А родину – церкви, дома – посещают для вида

 Всё реже и реже – траву оборвать на погостах,

 Пока не порвётся та нить, что духовным связала;

 Пока не закроется дверь, не отравится воздух

 Тяжёлым и спёртым дыханьем безлюдного зала...»

 И я помолился, как мог, на дрожащем на русском,

 Принёс покаянье в грехах, попросил о спасенье.

 И тихо меня понесло по спокойному руслу

 Без вёсел и паруса плавное Божье теченье.

Номинация "ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР"

Кечал Мамед

В день выходной, часу в девятом

Будил кечал* Мамед соседей,

На торг сзывая диким криком:

«Эй, старый вещи покупаем!» ,

Мешок прикрыв плащом помятым,

С лицом тяжёлым цвета меди,

В «аэродроме» – зубом цыкал,

Пугал дворняжку хриплым лаем:

–  Опять пришёл, собак паршивый!

Он доставал заветный свёрток,

Вернее, косточки в газете

С названьем ёмким «Бакрабочий»,

И в предвкушении поживы

К нему тянулась Тюлька мордой,

Как за подачкой лезут дети.

Потом из тесных норок блочных

Жильцы тянулись с лишним скарбом:

Костюмы брючные, штиблеты,

Посуда, платья всех расцветок

В мешке бездонном исчезали.

Светильник с одинокой лампой,

Приёмник «Горизонт» и пледы,

И рамки в кружевах виньеток,

И шляпки дамские с вуалью –

Всё шло по кругу за рублёвку,

Чтоб жили вещи новой жизнью,

И, чтоб избавившись от хлама,

Вздохнули радостно соседи.

Cтарьёвщик нёс на барахолку,

Cпеша вовсю успеть к открытью,

Все наши прожитые драмы

С лицом тяжёлым цвета меди.

Весна в Баку прокралась ночью,

И, как заправская мещанка,

Решила в новое одеться

C присущим ей столичным форсом.

Пусть разорвут потомки в клочья

Мои труды – ничуть не жалко

Писать с начала в ритме сердца.

Кечал Мамед, восстав с погоста,

В день выходной, часу в девятом

Опять разбудит: «Старый вещи!»,

Достанет косточки в газете

С названьем ёмким «Бакрабочий»

Для правнучки погибшей Тюльки.

Хлебнув чайку с душистой мятой,

К нему я выйду, суну в клешни

Черновики... Hо рубль мне медью

Мамед не даст – отпрянет прочь он

Сквозь годы, судьбы, переулки.

*лысый (азерб.)

Девичья башня

Помню, ведомый отцовской рукой, – где та рука –

Шёл я по лестнице вверх винтовой мять облака,

Скатывать в комья ребячьей мечты небо, как снег.

Звёзды свои занимали посты, чуя набег

Тьмы, пожирающей солнечный диск. B эти часы

Вспыхивал факел – сонм пляшущих искр Гыз галасы*.

Гид говорила: «Легенда живёт в башне, пока

Ветер усталую плоть не сгрызёт известняка.

Три багадура, три стража ночных – брата-огня,

Бьют кулаками порывам в поддых, камень храня.

Пламя трилистник – то ярче и злей, то на боку.

Город ветров или город огней – кто ты, Баку?

Жить с нелюбимым иль вовсе не жить – выбор суров.

Детские годы так трудно избыть бросившим кров.

Пери несчастной предсмертный полёт к плахе волны,

Словно исход предо мной предстаёт из глубины.

Родина – мачеха?.. Родина – мать?..  Дайте весы,

Чтобы в снегах смог я взвесить, объять Гыз Галасы.

Помню, ведомый отцовской рукой – где та рука –

Шёл я по лестнице вверх винтовой мять облака.

*Девичья башня (азерб.)