Предместье

Состарили бореи, заострили
щербатый лик предместья на реке.
Скребется жук тяжелой индустрии
в безбожно обветшавшем коробке
глухого городка, где горклой речи
и времени карболовый раствор
вселенную разъел – от чебуречной
до черепичной церковки, от гор
промышленного хлама до убогих,
немых равнин раскисших пустырей –
здесь сумрачное alter ego бога
в природе ощущаешь всё острей.
И, кажется, что так верней и проще
принять и объяснить свой непокой,
сродниться с ним, но что-то смутно ропщет
в пейзаже городка наперекор
бореям, речи, времени, рогожным
их сплетням, непреложным правдам их.
И жизнь бежит мурашками по коже,
и бог путей не ведает земных.

Медвежий угол

Глаза закроешь – белый день,
глаза откроешь – ночь окрест,
Пряди, зима, свою кудель.
Позёмка, шпалы, переезд.
И вспять нет сил, и вдаль невмочь,
и опустелая земля
за пядью пядь вмерзает в ночь.
Поземка, насыпь, колея.
Зловеще, веще снег скрипит,
и настежь боль, и чаще след.
Обходчик в будке глушит спирт,
и, кажется, с библейских лет…
Он по повадкам, что медведь,
но, как и я, лесам чужой
медвежьим этим, круговерть
зимы сильнее спирта жжет.
Плеснет он полстакана мне,
угрюмо скажет: пей до дна.
Глаза откроешь – ночь темней.
Глаза закроешь – тишина...

Кочевник

«Человек», - бормочешь, а слышится вновь: «кочевник»,
обжигаешься эхом, заставшим опять врасплох.
Так бы мог ворожить напоследок сверчок ковчега –
демиург очага, сам себе вездесущий бог.
И о чем это он, и зачем, и какого чёрта
не хватает ещё в предначертанном петь раю?..
Плещет олово слов, в горле плавится, как в реторте,
чей закон кривизны и алхимику мартобрю
не исчислить вовек, сколько б он ни мешал эпохи,
лаки, лики времен, ни месил их поющих глин.
Время – воздух, верней, то, чем был он за миг до вдоха,
то, чем будет потом, в искушающий петь, один
ускользающий миг, о котором тоскуешь, бредишь,
за которым бредёшь, оставляя приют шестка,
отстраняясь от страха - всё в прошлом, всё было прежде –
промелькнуло и кануло, только постичь пока
не дано никому немоты ненасытной леты,
оттого тут как тут сторожимый молчаньем страх –
не скелет в шкафу, а секрет в позвонке скелета,
безответный вопрос у йорика на устах…
И каким бы итог ни предвиделся вновь плачевным,
оставляя приют, ты выходишь в последний снег,
«человек», - бормочешь, а слышишь опять: «кочевник»,
и метель замыкает музыку – «человек»…